Молочник - [49]

Я слушала настоящего молочника, который теперь говорил мне, что моей матери нет дома, что он недавно отвез ее в дом Какего Маккакего, что другие соседки — благочестивые женщины с их отварами и первой помощью и другими совершенно секретными варевами — тоже находятся в доме Какего Маккакего, все пытаются утешить несчастную мать мертвого ребенка. Настоящий молочник сам только что из морга, и он тоже, как он сказал, направляется теперь назад к дому Маккакего. Потом он стал говорить о случившейся трагедии, потом стал говорить о трагедии вообще, ее разрушениях, отсутствии перспективы, предотвращения, обо всех последствиях, происходящих от бедности и этих упрямых, укоренившихся политических проблем. Он продолжал, говоря о небрежении, об отставании, о неприязни, об упущенных возможностях, и на какое-то время, как мне показалось, забылся в своих мыслях. Когда он вернулся, он — не знаю почему, может быть, по ассоциации, — стал говорить о моих мелких сестрах, обо мне, о маме.

«Твои мелкие сестры, — сказал он, — такие умненькие девчонки, такое замечательное любопытство, такой характер, такая страсть и вовлеченность. И природное понимание того, что у них есть права, что, как ты знаешь, редкость в этом месте. Чаще всего заинтересованность и инициатива у нас подавляются, оборачиваются унынием, искривляются, перенаправляются в более темные каналы. Но они в своем малолетстве всего лишь маленькие девочки, немного дикие и несдержанные. Временами они отвратительные, — продолжал он, — и я уверен, твоей матери с ними нелегко». Он сказал, что они со временем, вероятно, станут еще более трудными, и их страсть к знаниям и интеллектуальным приключениям возрастет. Он подумал еще немного и сказал: «Я думаю, она, вероятно, еще не поняла, твоя дорогая мать, может быть, еще не заметила их уникальности, того, что можно назвать их гением. И я не понимаю, почему и учителя не обращают на это внимание. Или обращают? Они говорили об этом с твоей матерью?» Я задумалась на секунду, потом ответила: «Не знаю». Тогда он спросил, как они успевают в школе, и я опять ответила «не знаю», и так получилось, что на все его последующие вопросы о мелких сестрах я отвечала «не знаю». Но я и вправду не знала, да и как я могла знать, когда они были всего лишь мелкими сестрами? Ходили в школу. Читали книги. У них были обсуждения, форумы, изложения, симпозиумы, сравнения, противопоставления, обмен мнениями, а еще то, что они называли «факультативные занятия», и я представить себе не могла, как все это умещается в их головах. Я слышала, что их учителя составляют рапорты об их интеллекте, талантах, раннем развитии. Они присылали маме письма и отчеты. Сама я никогда не читала, что они там пишут, потому что опять же с какой стати я должна была ввязываться во все эти школьные дела мелких сестер? Мне восемнадцать, я их сестра, а не мать, не отец, не опекун, чтобы встревать во все эти дела, которые сродни разговорам о закатах и температурах, о зубных протезах, болях и болячках, о том, «что ты ел сегодня на обед?» и всех прочих радостях, в которые любят вдаваться старики. С какой стати? Но я думаю, какие-то учителя к маме приходили поговорить. И в школу ее вызывали, потому что теперь, когда я стала вспоминать, это были какие-то специальные встречи о том, как продвигать мелких сестер, или что-то в таком роде, для чего ее приглашали. Помню, разговор шел о какой-то «педагомозгономике». Или как-то в этом роде. Они и домой приходили, эти учителя, а еще люди другого «педагомозгономического» направления, и они опять говорили, и я не уверена, что мама толком понимала, о чем эти эксперты ей говорили, хотя я все же знала, что она собиралась попросить мелких сестер перевести для нее на нормальный язык письмо, которое ей потом пришло из этой академии по обучению гениальных детей, только вот она так пока и не собралась это сделать. Что же касается регулярных школьных отчетов, я думаю, мама их и не читала, и не придавала им никакого значения. Школьные отчеты и дипломы здесь мало что значат. «Не в укор твоей матери, — сказал настоящий молочник, — потому что она прекрасная женщина, до сих пор прекрасная женщина, миловидная, и я знаю, у нее были нелегкие времена, когда умирал твой отец, когда умер твой второй брат, и когда вторая сестра… ну, ты знаешь, что случилось с твоей второй сестрой. Потом твой другой брат, четвертый, который… но ты и сама знаешь, что с ним случилось. Я думаю, что могу спросить ее об этом, потому что в них есть огромный потенциал, и его нужно направить в правильное русло, и направить твердой рукой, пока не случилась еще какая-нибудь кошмарная катастрофа, новое расточительство, еще одна из этих трагедий. Нужно сделать так, чтобы их энергия и предприимчивость были направлены в нужное русло. Им требуется правильное наставничество, их должны заметить, ими должны заняться. Иначе они могут пойти по дурной дорожке». И я сказала «да», потому что старалась поддерживать разговор, но тут кое-что пришло мне в голову — что он имеет в виду под «дурной дорожкой»? Он прежде сказал про то, что потенциал и наивность могут искривляться, перенаправляться в более темные каналы, о том, что по недостатку опыта они могут быть использованы в ошибочных целях, опасных целях, и я, конечно, решила, что он имеет в виду — а что еще тут можно иметь в виду — плохие последствия, проистекающие из политических проблем. И хотя мелкие сестры не демонстрировали никакого необузданного интереса к нашим политическим проблемам — то есть не больше, чем к фонологическим местам образования согласных, или к египтологии Раннего царства, или к особенностям техники пения, или к состоянию Вселенной до ее перехода в упорядоченное состояние, или к обожествлению Геракла, или вообще к любой сноске, любой отсылке, заметке на полях и надписи на корешке их учебников и всего остального, — некоторое время назад был случай, когда я и старшие сестры подошли к двери и обнаружили, что мелкие читают «заморские» газеты. Это были политические газеты, а еще у них оказалось несколько таблоидов оттуда же. Мы и представить себе не могли, откуда у них все это появилось, но откуда-то появилось, и в этот момент газеты были разложены всем напоказ на полу. До того дня мелкие сестры никогда не видели этих газет, не смотрели политических новостей по телевизору и, уж конечно, не смотрели никаким другим нелегальным способом. Они перед этим проходили фазу увлечения Жанной д’Арк. И в это время известили всех, что не любят страну «за морем», но не из-за обычного исторического наследия и власти истории, которая накапливалась, передавалась из поколения в поколение, обретала новые формы и уточнялась в отношении того, что происходило между той страной и этой страной, а из-за того, что они, абсолютно естественно, поддерживают французов. Однако тут было еще и предательство, а потому они временно ополчились и на французов с их дофином, который вообще не вызывал особых симпатий и был непопулярен у мелких сестер до такой степени, что если кто-то хотел сказать слово в его защиту, то он сначала проверял, не находятся ли мелкие в пределах слышимости. Так и французы впали в немилость, а потому вековая неприязнь между «заморской» страной и этой страной вряд ли заслуживала внимания. Но я и мои старшие сестры зашли к ним в тот день и обнаружили, что они заняты уже не Жанной, а этими самыми газетами. «Мелкие! — воскликнули мы. — Где вы это взяли? Что тут, черт возьми, происходит?» — «Помолчите, старшие, — сказали они. — Мы заняты. Мы пытаемся понять их точку зрения». После этого они продолжили изучать политические газеты и таблоиды, а мы, их старшие сестры, смотрели на них в недоумении. Потом мы посмотрели друг на друга — я, третья сестра и первая сестра. Они «пытаются понять их точку зрения!» Какую еще фигню они изрекут? Что касается их замечания, то оно принадлежало к тому типу, который мог мгновенно насторожить любого человека в нашем районе. Неужели «БЕРЕГИСЬ ОСВЕДОМИТЕЛЕЙ» для этой тройки ничего не значит? Мы в своей мудрости пытались донести до них это, говорили, что, солидаризуясь с запрещенной атрибутикой, они подвергаются опасности быть обвиненными в предательстве. Они не обращали на нас внимания, не утруждали себя тем, чтобы нас выслушать, забыли про нас, настолько глубоко погрузились они в газеты из «заморской» страны. Нам, их старшим сестрам, было ясно, что они с полным безразличием относятся к тому, что может подумать об этом проходящий мимо сосед, которому взбредет в голову случайно заглянуть в окно. Третья сестра подскочила к окну и задернула шторы, что вызвало негодование мелких сестер, а потому одна из них вскочила на ноги и включила свет наверху. Другая щелкнула выключателями двух маминых любимых старинных ламп, а третья принесла три их маленьких фонарика. Но откуда у них взялись эти газеты? Не видел ли кто-нибудь из нашего района, как они их добывали? И вот мы, старшие, в тот день принялись рассуждать: в возрасте шести, семи и девяти может им выйти какая-нибудь поблажка со стороны вооруженных подпольщиков, или их сочтут достаточно взрослыми и накажут по полной программе, как это делают с осведомителями, или они отделаются легким выговором, после чего неприемники прикажут им оставить эти газеты и вернуться к «Поросенку Бамберу», которого читают дети во всем мире. Не это ли имел в виду настоящий молочник, когда говорил о наивности, о пытливости, направленной не в те каналы, об извращении извечной склонности к приключениям? Спросить я не отважилась. Вместо этого, а еще и потому, что он снова погрузился в молчание, я сказала ему об участии их учителей в разговоре о каких-то элитарных учебных заведениях, и, сказав это, почувствовала облегчение оттого, что после его помощи мне с кошачьей головой я и ему могу дать что-то вроде утешения. Но он не утешился. Он опять выразил озабоченность в связи с мелкими и мамой, которая вынуждена без помощи управляться с ними, и тут-то мне и пришло в голову, что он, вероятно, не размышляет вслух, а, видимо, роняет намеки, которые я должна понять. Не винит ли он меня, старшую сестру, в том, что я не разделяю с матерью присмотр за мелкими, их воспитание? Не намекает ли он на то, что я наравне с матерью должна принимать участие, брать на себя ответственность, заниматься их наставлением и воспитанием? И тут меня охватило уныние. Если мне придется воспитывать сестер, я определенно не смогу жить с наверным бойфрендом. И опять я удивилась, что даже сейчас, хотя уже прошло некоторое время с тех пор, как он сделал мне предложение, а я отказала, я все еще проигрываю в уме этот сценарий — как бы оно было, если бы мы с наверным бойфрендом стали жить вместе. Я и не знала, что лелею надежды, которые теперь оказались под угрозой из-за возможной необходимости стать матерью-стажеркой на подхвате у моей матери. А настоящий молочник тем временем сменил тему. И заговорил о моих отношениях с молочником. Он не спросил напрямик: «У тебя что — роман с этим древним стариком?» Вместо этого он доверительно сообщил, что ему известно, что некто из военизированного подполья имеет виды на меня, что это человек могущественный и имеющий влияние в районе. Он спросил меня, если это так, то хватит ли мне сил, чтобы не дать себя в обиду и громко высказаться на сей счет? Я стала отвечать, почувствовав, как все напряглось во мне, тогда как до этой минуты мне в обществе настоящего молочника дышалось все легче и легче, или по крайней мере моя тревога начала спадать. Дрожь прекратилась. Неестественные движения прекратились. Но теперь все это вернулось, как вернулось мое смущение, и я тут же заметила, что и он смущен. Он стал извиняться за то, что вторгся на мою личную территорию. И тогда он заговорил о женщинах с проблемами в нашем районе, сказал, что они и в самом деле, кажется, много знают об истории полов и сексуальной политике. «К сожалению, — сказал он, — сам я мало что понимаю в делах, обсуждаемых этими энергичными и предприимчивыми женщинами. Но уж если у них такой большой опыт и это в рамках их компетенции, почему бы тебе не обратиться к ним за советом?»