Молитва за отца Прохора - [64]

В лагере меня отвели в камеру, вероятно, по приказанию Вуйковича.

Вам пора идти? Ну и хорошо. Сегодня я что-то много говорю. Когда будет время, вы приходите, я вас жду, пока меня отсюда не отнесут на погост. Шучу, вам еще долго, доктор, предстоит слушать старого болтуна.

* * *

Знаю, что нелегко, доктор, каждый день такое слушать, но вы ведь сами этого хотели. Если бы вы знали, что вам предстоит услышать, может, вы бы и не стали связываться со мной. Хорошо, если это не так. Тем лучше.

Как я себя чувствую? Может быть, оттого, что меня переполняет желание рассказать вам все до конца, я совсем не думаю про болезнь. Она уходит на второй план. Но вернемся туда, где мы остановились в прошлый раз.

А было это в тюремной камере. Охранники сняли проволоку с моих рук, принесли еду, как и всякому другому заключенному: кусок кукурузного хлеба и порцию баланды. Вот и весь обед. Хлеб я припрятал до вечера. От моих первоначальных восьмидесяти килограммов с лишком осталось менее сорока.

Кроме надзирателей, никто ко мне не заходил. Я оставался один, всецело погруженный в свои мысли. Меня преследовали сцены казни. Видел лица моих земляков под прицелом. Слышал их крики, чувствовал, как доктор Юнг кладет мне ладонь на грудь, чтобы определить, где бьется сердце. Мне казалось, что в моей камере раздается плач цыган, что я снова вижу, как цыганки целуют сапоги своим палачам. Вижу, как безмолвно уходят под пули евреи. В ушах снова звучит «Fojer!».

Временами в мысли ко мне приходила моя мать, восклицая: «Горе мне! Куда тебя ведут, сынок?» И мои слова: «Не горюй, мама! Ты еще увидишь сына!» Как она сможет меня увидеть, если Вуйкович посылает меня туда, откуда еще никто живой не возвращался, где душа покидает тело медленно, превращаясь в дым? Я пытался представить себе лицо своей близкой смерти. По ночам я молился и знал, что есть Тот, Кто слушает мои молитвы. Я был в тесной камере с низким потолком и бетонным полом. Но дух мой был все так же свободен, как птица, и мог лететь сквозь пространство и время, куда и когда захочет.

Дни и ночи я проводил в основном лежа на дощатой койке, так как от голода и мучений уже не мог стоять. Все смерти моих товарищей как из болгарского лагеря в Варне, так и из нынешнего в Банице я носил с собой. Все они жили во мне, как и те крестьяне, которых убили в Драгачеве. Всех их я нес на своих плечах, в едином гробу.

Через несколько дней, однажды утром, вывели меня из камеры. Перед эсэсовской кухней были построены заключенные, человек двести. Перед ними стоял Крюгер со списком в руках. Рядом с ним были Вуйкович, Чарапич, Зуце и еще несколько человек. Чарапич объявил, что все, чьи имена находятся в этом списке, будут транспортированы в Германию. Фамилии зачитывал Бане Кадровик, все это растянулось во времени. Когда прозвучало мое имя, Вуйкович взглядом пробежался по рядам и нашел меня. Тогда на лице его появилась довольная улыбка, он наслаждался при одной мысли о том, что меня ждет.

Среди фамилий из этого списка мне были знакомы пятнадцать, тех драгачевцев, которые не попали в Яинцы. Нас предупредили, что мы получим по два килограмма хлеба на все время в пути.

Нет, доктор, я этого не предполагал. Да и остальные тоже. Мы думали, что нас отправят на работы, а не в концентрационный лагерь с крематорием и газовыми печами. Теперь я понял, почему Вуйкович вырвал меня из лап смерти, которую он называл «господской», – чтобы послать меня туда, где умирают в страшных мучениях. Конечно, я никому ничего об этом не говорил.

В тот же день, думаю, что это было пятое октября, нам приказали собираться в путь. Как будто нам было что собирать! Взяли свои тряпки и встали перед комендатурой. Вскоре появились четыре грузовика и двадцать эсэсовцев с автоматами. Нас набили в грузовики не хуже сардин и повезли. Колонну возглавлял черный лимузин с сопровождающими.

Минут через десять мы прибыли на железнодорожный вокзал в Топчидере. Здесь нас ожидало пять отдельных вагонов, перед которыми дежурили вооруженные эсэсовцы. На каждом вагоне была надпись: «Тридцать солдат и шесть лошадей». Эти надписи были нам непонятны. Значит ли это, что мы поедем вместе с лошадьми? На самом деле это были вагоны для животных, а не для людей.

Мы стояли на перроне в лохмотьях, со своими убогими пожитками. Осеннее утро было прохладным, и мы, скудно одетые, дрожали от холода. Из лимузина вылез Вуйкович с немцами, он сразу меня заметил, подошел, положил руку на плечо и со своей циничной усмешкой произнес:

– Ну что, дорогой мой поп, вот мы и расстаемся. Счастливого пути и приятного отдыха. Пиши, как доедешь.

– Жизнь моя в руках Господа и больше ни в чьих, ответил я.

– Боюсь, что эти руки будут не Господа, а гестаповцев. Они позаботятся о том, чтобы скрасить твою жизнь, – с этими словами он удалился.

В числе более двухсот арестантов нашлись несколько моих земляков: Янко Вуичич, Милутин и Михайло Йовичичи, Милан Божанич. Других на вокзале я не заметил. Мы сбились вместе, чтобы делить все несчастья, которые нас, несомненно, ожидают, ни на что хорошее мы не могли надеяться. Остальных я отыскал в вагоне.