Молитва за отца Прохора - [13]

Он приказал меня расстрелять, а перед этим я должен был вырыть сам для себя могилу. Но тут что-то во мне произошло, словно лопнула натянутая струна, и из мученика я превратился в знаменосца Божьего промысла. Я почувствовал себя сильнее, чем тот, кто шлет меня на смерть. И еще требует, чтоб я сам себе копал могилу! Кому еще выпала такая честь? Я смотрел на своих убийц, ничтожеств, погрязших во грехах, шатающихся вокруг меня в ожидании моей казни.

А я, выкапывая себе вечный дом, запел во весь голос. Неудержимым потоком хлынула из меня любовь к Господу. Крестик постукивал меня по груди, обещая, что под землей мы будем лежать вместе, и это вливало в меня какую-то новую силу. Работая лопатой, я запел песню, которая была мне дорога когда-то: «Девушка зеленую ель посадила, ель посадила, с елью говорила»…

И пока моя песня лилась, к ужасу моих врагов, я ударял заступом, киркой и лопатой. Земля была мягкой, и дело спорилось. Я строил себе вечный дом в чужой земле и воспринимал это как привилегию, которая не каждому дается.

Пока я пел, они смотрели на меня с вытаращенными глазами, такого смертника им еще не приходилось видеть. Вместо плача они слушали пение. Некоторые заключенные подбежали, чтобы мне помочь, но их отогнали кнутами.

Закончив работу, я решил одержать по себе заупокойный молебен, и это их напугало еще больше, чем пение. Воздев руки к небу, я произнес:

«Помолимся за упокоение раба Божьего Йована. Господи Боже, во имя Твое и во имя Твоего единородного сына и Твоего Святого Духа прости ему всяко прегрешение его…»

Комендант Ценков закричал и велел охранникам оттащить меня от ямы. Мое стремление к Богу и воззвание к имени Его этот негодяй не мог перенести. Решив, что я сошел с ума, приказал отвести меня в камеру-одиночку. В ней находился только топчан из голых досок, а с потолка мне на голову капала вода. Но как ни тосклива была обстановка в камере, тоски внутри себя я не ощущал, моя душа бороздила просторы мира, созданного Господом, лишь как временное пристанище ее, прежде чем она покинет его и устремится в небеса к вечной жизни.

Размышляя потом о случившемся, я догадался, что меня спасло: они не имели права убить умалишенного! Должны же они были соблюдать хоть что-то из того, что подписали в международных меморандумах о войне и содержании военнопленных. В камере было темно, но я видел свет, льющийся с небес.

Крест Огненной Марии я повесил на стену, памятуя ее слова, что я не должен никогда с ним разлучаться, и тогда он будет оберегать меня от всякого зла. Время от времени подходили охранники и через глазок проверяли, как ведет себя сумасшедший, который поет, глядя в глаза своей смерти. Я сожалел о них, ведь это они были во власти тьмы, а не я, заключенный в четырех стенах. Я был свободнее, чем они. В тесноте своей души они задыхались, в то время как я дышал полной грудью.

Увидав их глаза в отверстии двери, я начинал петь. Это было их поражение, а не мое. Я победил под рукой Господа. Видел только их глаза, а лица убийц не видел. И пока мы так смотрели друг на друга, в меня вселялась надежда на спасение. Я чувствовал, как их взгляды отскакивают от меня, как волны от скал. И я все пел, прохаживаясь с руками за спиной, не обращая на них внимания. Наконец сила воли моей победила. Через неделю меня вывели наружу. Я ожидал, что меня забьют насмерть, но меня отправили в барак, в то же самое помещение номер шесть.

Предварительно лагерный лекарь осмотрел меня, чтобы определить, насколько я как тифозный больной опасен для окружающих. К общему изумлению, он установил, что я выздоровел. За это я благодарен прежде всего добрым людям Здравко и Цветане, за них я до сих пор, пятьдесят лет спустя, молюсь неустанно. И, конечно же, Господу Богу.

Многих из своих друзей я не застал в живых. Среди них больше не было Николы Чикириза из Рти, Станое Радичевича из Горня-Краварицы, Данило Плазинича из Губеревцев, Петроние Зимонича из Горачичей, Дамляна Раовича из Дучаловичей и еще нескольких, чьих имен уже не помню.

Доктор, мне пора передохнуть, а вам – приступить к своим обязанностям. Завтра продолжим малость побыстрее, мне еще много требуется поведать вам.

Да. От этого я чувствую себя получше. Надеюсь, доживу до конца своего рассказа.

* * *

Так себе. Но, дорогой мой доктор, от человека за девяносто нельзя ожидать, что он будет спать, как грудной ребенок.

Продолжим с того места, где я вчера остановился. В лагере мы провели почти два года, и за то время либо умерло, либо было убито не менее чем половина заключенных. Освободили нас в день Введения во храм Пресвятой Богородицы, 21 ноября по старому стилю 1917 г. На справке об освобождении стояла печать со словами «Могучая держава Болгария».

Живые скелеты, пережившие ад, были выпущены, чтобы, шатаясь, отправиться в долгий путь к родным местам в далекой Сербии. Нам предстояло пересечь всю Болгарию, от моря до границы с нашей страной, а оттуда пройти еще половину Сербии, чтобы добраться до своих домов.

Как мы путешествовали? Пешком, доктор, а как же еще? Мы разделились на маленькие группки, чтобы легче было добывать еду. Со мной отправились еще четверо из Драгачева: Радоица Клисарич из Губеревцев, Милойко Елушич из Граба, Богосав Йовашевич из Марковицы и Глигорие Бежанич из Брезовицы. В лохмотьях (костюм, который мне дал Здравко Колев, в лагере у меня отобрали), без еды, на исходе сил, зимними холодами, нам предстояло преодолеть путь более тысячи километров длиной. И это пешком! Через страну, народ которой враждебно к нам настроен. К счастью, последнее оказалось неверным.