Молитва - [5]

Когда Тоты пришли домой, я впервые почувствовала, что со мной что-то случилось. Должно быть, тот, кто не знает, что такое пожар, чувствует себя так неуверенно, общаясь с погорельцами; ведь пока черт не назван, его вроде бы и не существует. Вот и Тоты из кожи вон лезли, стараясь не упоминать о пожаре, и, наверное, от этого в сердце мое закралась дрожь.

Мы все четверо разговаривали стоя. Хозяева прямо готовы были разбиться в лепешку. Поставили еще одну пластинку: отчего бы нам не послушать Вивальди. А можно и не слушать музыку, а просто поужинать с ними. Или хотя бы попить кофейку — натуральный растворимый кофе, они получили из Швейцарии благотворительную посылку… Я на все твердила: «Нет, спасибо большое, пора домой».

— Ну, ладно, — смирился наконец Шани. — Сегодня не стоит навязываться Шарике. Тогда давайте я отвезу вас домой.

— Как это — отвезешь? — поинтересовался Миклош.

— На машине.

— У тебя есть машина? — обомлел Миклош. — С каких это пор?

— С сегодняшнего дня.

— Шутишь?

— Какие тут шутки!

— Что это тебе взбрело — покупать машину?

Шани подробно объяснял, пока мы спускались по лестнице. Уже в ту минуту я почувствовала, как к горлу подступает комок и во рту появилась горечь. Это, мол, высшее наслаждение, разливался он соловьем. Мужчина, мол, искони снедаем внутренней жаждой мчаться, нестись куда-то, и эту внутреннюю потребность способен удовлетворить лишь автомобиль. За долгие тысячелетия человек, мол, не сыскал себе нового пьянящего средства, и это пьянящее чувство покорения пространства заложено в нас изначально…

Здоровяк весом чуть ли не в сто килограммов, Шани плюхнулся на сиденье машины, заставив пружины застонать. Уличные фонари горели еще не везде, поэтому он иногда включал фары, и машина врывалась в белый световой тоннель. Прохожих почти не попадалось, хотя комендантский час был уже давно отменен. Мы молча мчались по улицам, направляясь к мосту через Дунай. Я чувствовала, что Шани так и подмывает продолжить разговор, но он стесняется меня. Впрочем, гордость нет-нет да и прорывалась наружу.

— А каков мотор! Ну, что скажешь, Миклош?

— Научи, что я должен сказать. Ты ведь знаешь, что в технике я профан.

— Всего лишь дань общепринятым предрассудкам, — улыбнулся Шани. — Выдающийся литератор считает ниже своего достоинства крутить баранку. Так это следует понимать?

— Так.

— Как звали того умника, кто изобрел автомобиль?

— Кайзерлинг.

— Воображаю, насколько примитивны были первые машины… Чувствуете, как работает отопление, Шарика?

— Чувствую.

Меня тошнило. Дурнота подкатывала не от желудка; я часто сглатывала, но при этом глушила лишь рвущиеся изнутри звуки — надрывный, нечленораздельный вой… У въезда на мост тогда еще стоял патруль. Мы пронеслись мимо, не притормаживая.

— Послушай, Миклош, — начал разговор Шани. — А почему бы тебе тоже не купить машину?

— Мне? Машину? — изумился Миклош. — Да что я, спятил?

— Надо наскрести всего лишь двадцать тысчонок, а остальное у тебя будут удерживать из университетской зарплаты. Вычет получится такой незначительный, что ты и не почувствуешь.

— Нет у нас этих двадцати тысяч, — сказал Миклош. — Да и не знаю, что бы я стал делать с этой машиной!

— Еще один общепринятый предрассудок, — отмахнулся Шани.

И принялся агитировать Миклоша. Мол, тот купил, этот покупает, а третий собирается покупать машину. Всеобщей нашей нищете пришел конец. Государство прямо-таки навязывает кредиты, у врачей денег и сейчас уже куры не клюют… как говорится, живи и радуйся… А уж «москвичей» новой марки — пруд пруди, совсем недавно об этом и мечтать не смели. Напрасно Миклош из себя гордеца строит. Ну что ему мешает перевести для Национального театра какую-нибудь из пьес Гольдони? Небось корона с головы не свалится.

— Дурная шутка, — заметил Миклош.

— Что тут дурного? — возразил Шани. — Готов побиться об заклад, что из Шарики получился бы классный водитель…

И тут мне сделалось дурно.

— Остановите! — закричала я и зажала рукою рот.

Шани испуганно затормозил. На углу находилось кафе, я влетела туда. Грохотал барабан, оглушительно гремела джазовая музыка. В заполненном посетителями зале взгляды всех присутствующих обратились ко мне, а я, зажимая ладонью рот, бежала по проходу между столиками. В туалет вела облицованная мрамором лестница. Я заперлась в кабинке, и тут, словно плотину прорвало, с хрипом, с судорогами из меня вышло все-все. Слезы, вопли, причитания…

Судя по всему, кабину можно было открыть снаружи; когда я стала приходить в себя, я увидела, что меня поддерживает под руку уборщица. Постепенно поток слез иссяк.

Женщина принесла скамеечку, сняв с нее тарелку, где лежало несколько мелких монет.

— Отдохните минутку, — сказала она.

Я села. Было такое ощущение, будто из меня все вышло, внутри абсолютно пусто и гудит, как в морской раковине. Носовым платком я вытерла лицо.

— Лучше вам пока что побыть здесь, — посоветовала уборщица.

— Меня ждут, — сказала я.

— Пусть подождут, — решила она, словно лучше меня понимала природу человеческого горя. — Вы сейчас важнее их всех.

Я покорно подчинилась. Сверху доносилась джазовая музыка. Уборщица ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, она даже и смотреть-то на меня не смотрела, и все же я ощущала ее присутствие. Это было приятно, как больному, который понимает, что помочь ему нельзя, и все же чувствует себя покойнее, когда у постели его бодрствует сочувствующая душа.