Моление о Мирелле - [34]

Это был один из праздников, сценарий которых я знал наизусть. Жесты, мимика рассчитана на громкое застолье, но все взрывы хохота душатся в зародыше, а дискуссии жарко прошептываются. «Отмечаловка», как называет такие сборища отец.

Ни я, ни Мирелла в этой «отмечаловке» участия толком не принимали. Мы уселись как можно дальше друг от дружки и изо всех сил старались не встречаться взглядами. Чем дольше тянулось веселье, тем все несчастнее делался я, мне ведь столько всего нужно было рассказать Мирелле. И вот она сидит, но никак до нее не доберешься.

Я понял, что взрослые забыли про нас, нырнули в Политику. Вернее, отцу удалось заманить в эту бездну синьора Занфини, несмотря на ухищрения мамы и тетки. Мы-то знали, что творится с отцом, стоит ему ступить на тропу Политики: он не сдается никогда.

Все предосторожности тут же были забыты, и мы с Миреллой смогли спокойно устроиться в изножье кровати, где уже мирно посапывали Малыш и Нина.

Мы прислушивались к голосам взрослых и переглядывались. А потом стали обезьянничать и хохотать. А чтобы Мирелла точно поняла, куда я клоню, я покатился по кровати, строя дикие рожи.

Ручеек безоглядности вскрылся, и глазки Миреллы запрыгали, как литые мячики.

— А я нашел в Зингони комнату, откуда слышно все! — прошептал я с поставленным драматизмом. У меня не хватило сил попридержать такую конфетку. Во мгле кровати лицо Миреллы светилось само собой. — Там стоит огромный орган, и если нажать на клавишу, то слышно, кто что в доме говорит и даже шепчет!

Все, сказал. Теперь этой тайной я владею не один. Мирелла понимает это? Понимает. Вроде бы. Она смиренно склонила голову и щиплет пальцами одеяло. А когда она снова подняла лицо, то оно оказалось очень большим — и очень близко.

Захлебываясь от восторга, перескакивая с одного на другое, я рассказал Мирелле все, от Санта Кроче до Туллио в бассейне, а она слушала, наклонив голову, так что косички маятником свесились вбок. Вдруг я оборвал себя на полуслове и стрельнул глазами в сторону стола — но нет, все спокойно, отец митинговал, перекрывая все на свете. Я мог рассказывать дальше.

Долго же я ждал этого! А Мирелла вела себя как я и мечтал. Ей не терпелось услышать все! Что это за комната, где она находится, какие там окна, и что висит на стенах, и чем там пахнет, — а когда я рассказывал, она кивала головой и бормотала «именно, именно». Лицо ее расплылось в светлое пятно, и вдруг послышалось:

— О, Санта Мария, Матерь Божья! Такая долгая исповедь! Какие грешники. И что за ужасные проступки! Потому что… — она глубоко вздохнула и больно вцепилась мне в локоть, — они наверняка занимались там самыми мерзкими вещами, все вместе!

— С чего ты взяла? — выдавил я ошарашенно.

— С чего? — взвилась Мирелла. — Да все они такие, особенно флорентийцы!

Я только хлопал глазами.

Мы оба замолчали. У Миреллы лицо и шея пошли красными пятнами, в глазах разлилось видение адских мук, это было отчетливо видно. Я смотрел на нее с обожанием и знал, что против нее я никто.

Но что-то я как будто начинаю сердиться? Мирелла, похоже, и не собирается выходить из транса. И даже наоборот! Закрыв глаза, она раскачивается взад-вперед. Мне не терпелось рассказать ей о моих сегодняшних приключениях в джунглях первопроходца Атти, это занимало меня ничуть не меньше тайны Мозга, но я видел, что это будет некстати. Просто это Мирелле совершенно безразлично. Ну раз так, то и никогда не расскажу ей про Атти. Не хочет — как хочет. Атти будет только моим.

Но тут возбуждение Миреллы снова затянуло меня в отболевшее, и я точно наяву напрягся на стуле перед органом, ловя малейший звук. Струящийся на пол свет, дышащая тишина. Фуф!

Грешники? Я вспомнил переполошившихся гостей, сбившихся в холле. Их ужас и решимость. И как побито они примолкли потом в столовой. Что же там происходило на самом деле?

Мирелла толкала меня в бок.

— Давай дальше! — приказала она.

Я вздрогнул:

— А что дальше?

— Ну рассказывай дальше про постояльцев. — Теперь над этим стоило подумать. И я ответил уклончиво, что ничего особенного про них не знаю.

Она только фыркнула:

— Брось. Конечно, знаешь. Чем они занимаются?

— Да кто чем. — И я сделал неопределенный жест рукой. — Служат в каких-то конторах или так промышляют — правда, кроме одного. Он гончар…

Она посмотрела на меня в упор. На лице ее было крупными буквами написано презрение. И вовсе не заслуженное!

Кто, спрашивается, посвятил ее в эту тайну и чья вообще тайна?

— Ты должен записывать все, что они говорят, — постановила Мирелла.

Я беспомощно таращился на нее. История все больше и больше усложнялась. Вдруг Мирелла потянулась вперед и чмокнула меня. Какое-то мгновение я ощущал на своей щеке ее точеные губки.

— Вот так, — подытожила она решительно и вызывающе оглядела меня. Решимость залила меня с ног до головы, мне сделалось жарко. Уши полыхали.

— Только не делай ничего очень опасного, — шепнула Мирелла, но в ее глазах читалось, что именно этого она от меня и ждет.

За столом дискуссия на повышенных тонах перешла в крещендо, и — тишина!

Мы оглянулись на взрослых. Синьор Занфини и отец сидели друг напротив друга. Отцово лицо сливалось цветом с волосами, предок Миреллы просто посерел. Они не сводили друг с друга глаз. Вдруг показалось, что синьору Занфини нечем дышать. Он рвал и дергал воротничок. Попробовал встать, но едва он сумел принять вертикальное положение, как тут же схватился за сердце и повалился обратно на стул.