Моление о Мирелле - [15]
Я перевел взгляд с тети на их негнущиеся, непослушные тела, торчащие локти, острые коленки, глаза, черные волосы и белую девичью кожу. Четырнадцать лет — и почти созревшие женщины.
С самого первого мгновения день этот был совершенно необычный. Когда мама утром склонилась надо мной, я по ее сияющему лицу сразу понял, что она собирается сказать: «Сегодня мы едем в Пизу, Фредрик!» Как будто я мог забыть! Солнце жарило нещадно, воздух раскалился.
Трамвай в сторону центра трясся и дребезжал. Облепленный людьми со всех сторон, он еле двигался. Первый мы пропустили, даже не пытаясь в него влезть, такой устрашающий был у него вид. На всех подножках висели люди, но несколько самых нетерпеливых на нашей остановке все равно взяли низкий старт, разбежались и с холодной решимостью врезались в эти живые грозди. Их подхватили и держали за одежду, чтобы они не упали и не погибли под колесами. Измученный зеленый трамвай, пошатываясь, покатился вдоль по виа Пизана, подстегиваемый проклятьями, заклятьями и хохотом.
— Мы не уедем, — грустно констатировала мама.
— Ну уж да, — рассмеялся в ответ отец. Он стоял, заложив руки в карманы, и с большим воодушевлением провожал взглядом «улей на колесах». Следующий был набит не так плотно.
— Полезли, — скомандовал отец. — Я беру Малыша, ты — Нину. Фредрик, ты сам влезешь?
— Не может быть и речи! — сразу закричала мама и спустила Нину с рук. Та, конечно, заревела. Родители начали ругаться. Мы с Малышом чувствовали, что волнение странными волнами першит в горле и пощипывает в носу. Но из трамвая долетело благожелательное воркование и добрые слова ободрения: «Залезайте, залезайте!» Кондуктор лично спустился и внес Нину в трамвай, люди вылезли, чтобы мы могли войти спокойно. Со всех сторон к нам, детям, тянулись руки — погладить, похлопать. Довольные лица. И трамвай поехал, повез нас, только Нина все не могла успокоиться. К восторгу всех пассажиров, она в голос рыдала всю дорогу до вокзала. Чем громче она это делала, тем жарче делались увещевания и ласки, а чем больше сочувствия, тем громче плач.
На повороте у Сан-Фредиано трамвай в этот день не довольствовался такой обычной забавой, как отключение железного рога трамвая от проводов. В этот день он решил скувырнуться! Нинин писк в секунду растаял в общем вопле, но тут же все снова пришли в чудесное расположение духа и веселыми криками подбадривали вагоновожатого, пытавшегося приделать на место опавшую вилку контакта. Что-то зашипело, посыпались искры, и трамвай дернулся с места так резко, что все повалились друг на друга в хохочущую кучу-малу. Одна молодая женщина вскочила: по подолу размазаны раздавившиеся яйца, и волны веселости и радушества разошлись с новой силой.
С Делла Виторрио опять насладились видом Арно, и мостов, и выстроившихся вдоль набережной домов и башен Флоренции, утопавшей в ватном, золотистом тумане, и все и вся крутились в этой дымке, точно купались в лягушатнике с золотой водой.
Я заранее решил, что всю дорогу до Пизы буду думать только о Мирелле. Пока мы ждали отправления поезда, отец и Малыш торчали в окне. Они комментировали оглушительную вокзальную сутолоку, где по перронам туда-сюда возят тележки, тяжело нагруженные винами, фруктами, газетами, лимонадами и всякой мелочью, необходимой в поезде, и все это продается, покупается, воруется, толкается, собачится и веселится. Но я не поддался на искушение. «Permesso!» — вопили в коридоре, продираясь вперед со своими неподъемными чемоданами, выпирающими животами и лопающимися свертками.
В нашем купе все было забито давным-давно. Зажатый в дальний от окна угол, я изо всех сил думал о Мирелле, это очень отвлекало от вагонной вонищи. Последние торговые сделки закончены, поезд тронулся, и в эту секунду в наше купе втиснулся крепкий, крупный мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Никакого багажа у него не было. Напротив меня сидели двое потрепанного вида рабочих. Перед ними он и остановился и стал есть их глазами. Эти гляделки продолжались недолго: не сказав ни слова, работяги поднялись, подхватили свои баулы и выскочили вон. Мужчина уселся, разложил живот на коленях и тяжело вздохнул. Его серый костюм вот-вот, казалось, разойдется по швам, жилетка прикрывала только верхнюю часть брюха. Верх и низ вываливавшегося пузыря соединялись массивной золотой цепью — этот фуникулер не давал ему разлететься. Он положил на колени оковалки рук, на пальцах золотилось чешуя колец, одно толще другого.
Но ужаснее всего было его лицо! Огромная, тяжелая, бычья и совершенно лысая голова. Лоб кажется уменьшенной копией брюха; уродливый носяра с темными пещерами ноздрей, заросшими растительностью; мясистые, неподвижные губы, вздернутый подбородок, торчащий как волнорез; и глаза, обрамленные сверху густыми бровями, а снизу темными, почти фиолетовыми кругами, — эти глаза смотрели сквозь меня, словно не существовало ни меня, ни чего вокруг. Как будто он сел прямо на нас. Разговоры стихли. Малыш и Нина замерли с разинутыми ртами. Мама упорно смотрела в окно и была уже где-то далеко, но стоило мне взглянуть на отца, как я и думать забыл и о Мирелле, и о всех прочих глупостях. Сжав кулаки так, что ногти врезались в ладони, я молил: только не сейчас, вот только не!..
«23 рассказа» — это срез творчества Дмитрия Витера, результирующий сборник за десять лет с лучшими его рассказами. Внутри, под этой обложкой, живут люди и роботы, артисты и животные, дети и фанатики. Магия автора ведет нас в чудесные, порой опасные, иногда даже смертельно опасные, нереальные — но в то же время близкие нам миры.Откройте книгу. Попробуйте на вкус двадцать три мира Дмитрия Витера — ведь среди них есть блюда, достойные самых привередливых гурманов!
Рассказ о людях, живших в Китае во времена культурной революции, и об их детях, среди которых оказались и студенты, вышедшие в 1989 году с протестами на площадь Тяньаньмэнь. В центре повествования две молодые женщины Мари Цзян и Ай Мин. Мари уже много лет живет в Ванкувере и пытается воссоздать историю семьи. Вместе с ней читатель узнает, что выпало на долю ее отца, талантливого пианиста Цзян Кая, отца Ай Мин Воробушка и юной скрипачки Чжу Ли, и как их судьбы отразились на жизни следующего поколения.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.