Молчание в октябре - [48]

Я сидел за своим столом в классе и читал имена тех, кто сидел здесь до меня и вырезал свои «руны» на лакированной поверхности. Я рассматривал карту мира, развернутую перед доской, исписанной неровными меловыми строчками бессмысленных цифр и знаков. Африка походила на опрокинутую детскую коляску, а моя собственная страна напоминала простуженного гнома, который дает наставления своим детям, между тем как холодный ветер дует ему в затылок. Я больше не думал о своем отце, который стоит где-то далеко под палящим солнцем среди бетономешалок и строительных кранов, пока его жена раздвигает ноги под своими неизвестными любовниками. Я представлял себе песчаные бури, муссоны, раскачивающиеся листья пальм, дельты, деревни на сваях, глубокие ущелья в горах, протяжный крик с минаретов в городах, где люди сидят на крышах домов. Я больше не общался с окружающими. Я попросту забыл слова, которыми обмениваются, сообщая друг другу новости или рассказывая о семейных делах, о планах на каникулы, и которые располагают людей к доверию. Даже влюбленность постепенно ослабила свою хватку. В классе у нас была девочка с острыми грудями, выпирающими из-под ее обтягивающих хлопчатобумажных кофточек, которые она всегда носила. Она сидела впереди меня, чуть согнувшись, поставив локотки на стол. Ее светлый «лошадиный хвостик» едва касался кожи на шее, а под белой хлопчатобумажной материей выделялись лопатки, похожие на сложенные крылья по обе стороны выступающего позвоночника, исчезавшего под брючками, туго стянутыми пояском над ягодицами, сердечком выступающими под застиранными голубоватыми джинсами. Глаза у нее были синие, а ее строгая красота заставила меня поверить, что она сможет понять меня лучше, чем кто-либо другой, если только я найду нужные слова для разговора с ней. Я представлял себе, что ее синие глаза способны увидеть вещи такими, какими их вижу я, и такими, какие они есть на самом деле. Я бывал у нее дома вместе с другими ребятами из класса, мы сидели на полу, пили чай и слушали музыку. Всегда находился какой-нибудь парень-здоровяк, который мог сказать что-либо остроумное, а я смотрел на нее, слушая ее прелестный смех, — она смеялась этим туповатым шуткам. Я уходил последним. Мы сидели друг против друга, проигрыватель крутился вхолостую, догорали стеариновые свечи. Слова были как барьер между нами. Казалось, мы находимся в громадном здании с пустыми комнатами и никак не можем отыскать друг друга. Однажды на каком-то празднике я танцевал с ней. Мы стояли, топчась на месте в полутьме, как обычно танцуют медленные танцы, тесно прижавшись друг к другу, и я ощущал ее тело сквозь одежду и вдыхал запах ее вымытых волос. Но я не знал, как мне продвинуть руки дальше предписанного правилами места на ее бедрах, она была так близко от меня и в то же время так далеко. Потом, когда все стали замечать мои странности в поведении с товарищами, она догнала меня по пути из школы домой. Мы остановились у проволочной сетки, ограждавшей спортивную площадку.

Она спросила, в чем дело, почему я всех избегаю. Позади нее простиралась трава, словно цепь между безмерными футбольными площадками. Она была парламентером, она явилась не от себя, это «они» послали ее, потому что заметили, как действуют на меня ее синие глаза. Ее груди под мягкой белоснежной хлопчатобумажной блузкой были гневно наставлены на меня. Ее общение со мной было подачкой, ее синие глаза, устремленные на меня, — частью заговора. Я оглядел травяную лужайку — меня всегда поражали огромные размеры спортивного поля, когда мы выходили на него в своих коротких штанишках и разбегались врассыпную, превращаясь в маленькие фигурки на зеленом пространстве. Я по мере возможности старался не брать мяч, а в тех редких случаях, когда он все же оказывался у меня в руках, охотно перебрасывал его ближайшему от меня противнику. Я стоял, глядя, как она удаляется на своем велосипеде по аллее, обсаженной каштановыми деревьями, и следил, как луч солнца время от времени падал на ее спину, обтянутую белой блузкой.

Я не знаю, хотел ли я на самом деле, чтобы отец положил конец бесчисленным изменам моей матери. Чего я ждал от него? Чтобы он швырял на пол фарфоровую посуду? Или отколотил мать? Или, может быть, перерезал ей горло арабским кинжалом, привезенным мне в подарок, а затем проткнул им себе живот? Она становилась все более небрежной в своих выдумках и увертках, даже в те периоды, когда отец бывал дома, но он не хотел ничего замечать и только по ночам, когда думал, что я сплю, продолжал сидеть и дожидаться ее. Я слышал его голос через дверь моей комнаты, когда она наконец возвращалась домой. Он донимал ее своими жалкими, смиренными, униженными вопросами. Обычно мать отвечала со злостью и издевкой, если вообще снисходила до ответа. Однажды я слышал, как она сказала, что если он и дальше будет упорствовать в своей смехотворной ревности, то ей и впрямь придется завести себе любовника. Может быть, тогда он наконец будет доволен. Эти ночные сцены обычно кончались тем, что она уходила в спальню, хлопнув дверью, а некоторое время спустя оттуда ко мне доносился его голос. Возможно, он сидел на краю постели, если не стоял перед нею на коленях, с отчаянием моля о прощении и уверяя ее в своей страстной любви. Иной раз она вообще уходила из дому, а он оставался в гостиной со своей бутылкой виски и сигаретами и сидел там, пока за окнами не начинало светать и на пустой аллее виллы принимались щебетать дрозды. Все чаще случалось, что она вообще не возвращалась домой из города, и могло пройти несколько дней, прежде чем мы опять лицезрели ее. Когда мы оставались одни, отец неожиданно обнаруживал новые качества своей натуры. Он готовил еду, стирал белье, спрашивал меня, как дела в школе. Я лгал ему, поскольку считал, что он заслуживает хоть малой толики хороших вестей посреди всех своих несчастий. Но я не в силах был отвечать на его внимание любящего отца. Когда я возвращался из школы и он расхаживал по дому в фартуке, я уходил в свою комнату, закрывал дверь и лишь по необходимости с неохотой отвечал ему, если он, постучавшись осторожно, входил ко мне и садился на постель. Я видел по нему, что огорчаю его своей отчужденностью, как будто у него и без меня мало было огорчений. Но его несчастные глаза и мягкая, унылая улыбка делали меня еще более немногословным и замкнутым. Наконец он поднимался, ласково гладил меня по волосам, и у меня все сжималось внутри. Однажды днем, в начале лета, придя из школы, я увидел, что мать возвратилась домой после многих дней отсутствия. Она стояла у окна в гостиной, глядя на аллеи сада, а отец лежал на полу, лицом к стене, скорчившись и дрожа, словно от холода. Он не заметил меня, а мать обернулась лишь спустя некоторое время. Все это время я стоял и прислушивался к невероятным, пугающим звукам, которые издавал мой отец. Он плакал. Лицо матери ничего не выражало, оно было безвольным и белым от усталости. Она посмотрела на меня, точно я был чужим, забредшим сюда по ошибке. Решение пришло внезапно. Я вошел к себе в комнату и стал укладывать свой рюкзак. Они даже не заметили, как я ушел из дому, целиком поглощенные своей собственной драмой.