Молчание Дневной Красавицы - [29]

— Ну? В чем дело? — раздраженно спросил судья, разглядывая Жозефину так, как будто перед ним животное.

Мьерк меня не любил, я его тоже. В силу профессии нам часто приходилось сталкиваться, но мы с ним почти никогда не разговаривали. Наши разговоры были краткими, тон — холодным, и мы избегали смотреть друг на друга. Я представился, но раньше, чем я успел сообщить то, что сказала мне Жозефина, Мьерк перебил меня, обратившись к ней:

— Профессия?

Жозефина широко открыла рот, помедлила две-три секунды, которые показались судье слишком долгими, и он нетерпеливо спросил:

— Она идиотка или глухая? Профессия?

Жозефина откашлялась, бросила на меня взгляд и, наконец, сказала:

— Утилизаторша…

Судья посмотрел на военного, оба улыбнулись, и Мьерк уточнил:

— А что она утилизирует?

Таким способом, судья низводил до ничтожества того, с кем говорил. Он не произносил ни ты, ни вы, только он или она, как будто собеседника вообще не существовало, как будто ничто не предполагало его присутствия. Местоимением он его вычеркивал. Я уже говорил, что он умел пользоваться языком.

Лицо Жозефины стало красным, как мак, а глаза засветились преступным блеском. Будь у нее в руках ружьишко или ножик, Мьерк мгновенно перешел бы в мир иной. В течение дня в мыслях и на словах совершается так много убийств, что даже трудно себе представить. Если задуматься, то в сравнении с этими абстрактными преступлениями настоящих убийств не так уж много. На самом деле только во время войн устанавливается равновесие между нашими сокровенными желаниями и абсолютной реальностью.

Жозефина набрала воздуха и решилась. Она изложила, коротко и ясно, суть своей деятельности, которой она не стыдилась. Мьерк перехватил копье:

— Гляди-ка! Значит, она живет за счет трупов! — И он разразился деланным смехом, раздутым, как опухоль, а ему вторил Мациев, затягивающийся своей сигарой с таким видом, как будто от этого зависели судьбы мира.

Я положил свою руку на руку Жозефины и начал говорить. Просто пересказал во всех подробностях то, что накануне узнал от Жозефины. Мьерк, снова ставший серьезным, выслушал меня, не перебивая, и, когда я кончил, повернулся к военному. Они обменялись долгим взглядом, потом судья взял в правую руку разрезной нож и заставил его отплясывать на папке для бумаг. Очень быстрый танец, что-то между полькой и кадрилью, стремительный и безудержный, как галоп племенного жеребца, прекратившийся так же внезапно, как начался. И тогда началась пытка Жозефины.

Судья и полковник избрали, не договариваясь, совместную тактику наступления. Если вы созданы из одного теста, не нужны долгие переговоры, чтобы понять друг друга. Жозефина переносила обстрел, как могла, поддерживая свою версию, временами поглядывая на меня, и ее глаза, казалось, говорили: «Зачем же я тебя послушалась, для чего мы здесь и когда они оставят меня в покое, эти мерзавцы?!» А я ничем не мог ей помочь. Я видел, как они цеплялись к ней, а когда она наивно призналась в том, что несколько раз прикладывалась, чтобы согреться, к фляжке с водкой, Мьерк и Мациев своими едкими замечаниями начали жечь ее на медленном огне. Выслушав до конца их издевательства, Жозефина опустила голову, медленно вздохнула и посмотрела на свои опухшие от холода и работы руки. За десять минут она постарела на двадцать лет.

Ощущалась некая нерешительность. Как после игры в карты. Мациев закурил новую сигару и сделал несколько шагов. Мьерк откинулся на спинку кресла и запустил большие пальцы в кармашки жилета, обтягивавшего шар его живота. Я не знал, что делать. Хотел что-нибудь сказать, но тут Мьерк вскочил:

— Я в вас больше не нуждаюсь! Можете идти… Что касается ее, — тут он снова посмотрел на Жозефину, — она останется с нами на время, необходимое для уточнения ее показаний.

Испуганная Жозефина повернулась ко мне. Мьерк показал мне на выход и сам направился к двери. Я положил руку на плечо Жозефины. Иногда пытаешься жестом возместить бессилие слов, но судья вытащил меня в прихожую, где дремал Паршивый. Мьерк жестом отослал его, закрыл двери и подошел ко мне так близко, как никогда этого не делал. Я увидел все мертвые сосуды его лица, складки, царапинки, маленькие бородавки, а когда он заговорил, в нос мне ударило дыхание жирного кутилы — смесь лука, остатка тонких вин, мясных приправ и горького кофе.

— Ничего не произошло, слышите… Этой сумасшедшей показалось…Блажь, несуразица, белая горячка, галлюцинации! Ничего, повторяю вам. И, разумеется, я вам запрещаю беспокоить господина прокурора, запрещаю! К тому же, я вам уже сообщил, следствие поручено полковнику Мациеву. Распоряжения получите от него. Можете идти.

— А Жозефина Мольпа? — все-таки спросил я.

— Трое суток посидит в камере, одумается.

Повернувшись на каблуках, он направился обратно в кабинет. А я, как болван, остался.

— Как же, три дня, — продолжила Жозефина, — этот боров меня там неделю продержал, на черством хлебе и гороховой баланде, и все это подавала монашка, такая любезная, как черенок от мотыги… Подлец! Ты уверен, что он действительно подох?

— Совершенно точно.

— Тем лучше! Если есть ад, то он пригодится. Надеюсь, что у этого мерзавца было время, чтобы осознать свою смерть и помучиться… А другой, дерьмо с сигарой, он тоже умер?