Молчание Дневной Красавицы - [28]

Ну и что? Ну, разговаривали прокурор и маленький цветок, что в этом плохого? Он ее знал, и она его знала. Ну, увидела их Жозефина на том самом месте, где назавтра девочку найдут задушенной, так что это доказывает? Ничего. Ничего или все, как посмотреть.

Из другой комнаты ничего не было слышно. Наверное, Клеманс заснула. И малыш в ее животе тоже заснул. Жозефина закончила свой рассказ и смотрела на меня. А у меня перед глазами была сцена, которую она описала. Дневная Красавица покинула комнату, мокрая одежда прилипла к ее тоненькому ледяному телу. Она улыбнулась мне и исчезла.

— А потом? — спросил я у Жозефины.

— Что потом?

— Ты подошла к ним?

— Я что, сумасшедшая? Прокурора я предпочитаю видеть издали!

— Ну и…

— Тогда я пошла дальше.

— Ты их так и оставила?

— А что я должна была сделать? Фонарь им подержать, грелку подать?

— А ты уверена, что это была малышка?

— Послушай, девочки в золотисто-желтых шапочках не встречаются на каждом углу, и потом я ее еще раньше видела, когда она входила к своей тетке. Это точно была она, можешь мне поверить.

— Но что она могла делать на берегу канала?

— То же самое, что я, черт подери! Не хотела встречаться с пьяницами! Через двести метров она бы снова вышла на площадь и села в шестичасовую карету… У тебя не найдется чего-нибудь выпить, а то от разговоров в глотке пересохло.

Я достал два стакана, бутылку вина, сыр, колбасу и луковицу. Мы выпили и перекусили молча, ничего больше сказано не было. Я смотрел на Жозефину, как будто хотел сквозь нее увидеть картину, которую она мне нарисовала. Она грызла еду, как мышка, а вино пила большими глотками, кокетливо причмокивая языком. Снаружи шел густой снег. Он падал на стекла и, казалось, выписывал на них буквы, сразу таявшие и сбегавшие быстрыми струйками, как слезы на невидимой щеке. Кругом все развезло. Лед превратился в лохмотья, мир разваливался. Завтра будут грязь и слякоть, день станет похож на распутницу после ночной оргии.

Было уже поздно. На кухне в углу я положил матрас и одеяла. Мне удалось уговорить Жозефину поехать со мной в В., чтобы все рассказать Мьерку. Решили выехать на заре. Она сразу провалилась в сон, и во сне бормотала что-то невнятное. Время от времени попукивала пушка, но не слишком убедительно, просто чтобы напомнить о своем существовании, как колокол беды.

Я не решился пойти в комнату, боялся наделать шума и разбудить Клеманс. Я сел в кресло, оно стоит у меня до сих пор и кажется мне большой нежной рукой, в которую я вжимаюсь. Мысленно покопавшись в том, что рассказала мне Жозефина, я закрыл глаза.

На заре мы уехали. Клеманс встала, сварила нам полный кофейник обжигающего кофе и завернула литровую бутылку подогретого вина. В дверях она помахала нам, а мне, одному мне, улыбнулась. Я сделал несколько шагов к ней. Так хотелось ее обнять, но при Жозефине я не решился. Просто помахал ей в ответ. И это все.

С тех пор не было ни одного дня, в который я бы не пожалел о том поцелуе, которого не было.

— Счастливого пути… — сказала она мне. Это были ее последние слова. И мои маленькие сокровища. Они у меня до сих пор в ушах, целехонькие, и каждый вечер я в них вслушиваюсь. Счастливого пути…

У меня больше нет ее лица, но есть ее голос, клянусь.

XV

Путь в В. занял у нас четыре часа. Лошадь вязла в густом тумане. Дорожные колеи превратились в настоящие колодцы. Местами снег таял так быстро, что казалось, на дорогу вылили бочки воды, шоссе исчезало под потоками, где-то подальше терявшимися во рвах. Нам приходилось прижиматься к обочинам и пропускать грузовики, телеги, пешие колонны, двигавшиеся к линии фронта. Парни смотрели на нас печальными глазами. Ни лишних движений, ни разговоров. Бледные живые существа, одетые в синюю форму, послушно позволяли вести себя на великую бойню.

Паршивый, секретарь судьи Мьерка, усадил нас в прихожей, обитой красным шелком, и оставил одних. Я хорошо знал это помещение. И часто имел возможность поразмышлять там о человеческом существовании, о скуке, о цене часа, минуты и секунды. С закрытыми глазами я мог бы нарисовать на бумаге, не усомнившись и не ошибившись, всю мебель, каждый предмет, сосчитать лепестки засохших анемон, вздыхавших в глиняной вазе на камине. Жозефина дремала, положив руки на бедра. Время от времени она клевала носом и сразу резко выпрямлялась, как от удара током.

Наконец, через час, поскребывая свою щеку, Паршивый пришел за нами. Тонкие чешуйки отслоившейся кожи падали на его черный костюм, лоснившийся на локтях и коленях. Молча он ввел нас в кабинет судьи.

Сначала мы ничего не увидели, но услышали два смеющихся голоса. Один, густой, как плевок, был мне знаком. Другой, тогда еще для меня новый, я очень скоро научился узнавать. Завеса вонючего дыма заслоняла толстого судью, сидевшего за своим столом, от того, кто стоял рядом с ним, и от нас, не знавших, что делать. Потом понемногу наши глаза привыкли к этому гороховому пюре, и из тумана возникли лица судьи и его собеседника. Это был Мациев. Они продолжали хохотать, как будто нас не существовало, как будто мы не стояли в трех шагах от них. Военный затягивался сигарой. Судья держался за живот. Потом, не торопясь, они позволили своему смеху тихо замереть. Наступила продолжительная тишина, и только в этот момент Мьерк обратил свои выпученные рыбьи зеленые глаза на нас, а вслед за ним и военный. Сигара соседствовала у него во рту с ухмылкой, которая в два счета превратила нас в ближайшую родню червей.