Мокрые под дождем - [9]

Понять все это мне было трудно. Я только видел перед собой цепочку: Фобос и Деймос — «Туманность Андромеды» — красные отметочки — «буду гением»… — и, главное, «у меня нет времени»…

Но куда она вела, эта цепочка?

«Страшновато», — написал он. Не «страшновато» ему было, а просто страшно, да еще как! Не случайно же он только один раз и решился употребить это слово: «гений», а потом старательно избегал его.

Представляю, что случилось бы, если рыжая тетрадь, так неосторожно забытая Сережкой, попала бы в плохие руки и страничка эта стала известна в школе. Ого, как поупражнялся бы в остроумии наш веселый восьмой «Б»! Да и то сказать: узнай Сережка, что кто-то собирается «стать гением» — разве он сам удержался бы от насмешливого замечания? Я еще раз вспоминаю испытующий взгляд Сережки, когда я возвращал ему тетрадь. Что он пережил в тот момент! В тот вечер пропажи! И ведь ни слова не произнес — только посмотрел… Ни на одну секунду не усомнился в моей надежности. Этот взгляд, эта доверчивость много значили в моей жизни. Я почувствовал ответственность за судьбу Сережки. «Я буду защищать его всегда и при всех обстоятельствах», — решил я. Это единственный способ искупить свою вину перед ним.

Вот и сейчас я хочу защитить моего Сережку от возможных насмешек, от тех, кто, быть может, увидит в этом его «буду гением» обычные честолюбивые мечты, стандартные попытки умолить судьбу, нечто вроде заклинаний.

Нет, здесь все другое. Я-то знаю. Записывая эти слова, Сережка вовсе не о славе мечтал, не о великом будущем. Две красные черты на шкале были для него не отвлеченностью, а деловым соображением, и он относился к этому соображению серьезно и просто. Чтобы сделать жизнь такою, какая ему была нужна, требовалось подняться на самые недосягаемые вершины. «Ну что ж, — размышлял Сережка. — Значит, надо достичь их».

Ограничений он не видел или не хотел видеть.

Способности?

Но физически слабый человек усилием духа побеждает свою немощь и болезни.

А почему бы в таком случае не попытаться перешагнуть через положенный тебе предел умственных способностей?

9

В конце первой четверти нашей Анне Николаевне, учительнице немецкого языка и классной руководительнице, пришлось объявить классу, что Разин вышел в круглые отличники. Я говорю «пришлось», потому что в голосе ее звучало некоторое удивление. Сама-то она тоже ставила Сережке пятерки, но словно нехотя, словно делая одолжение. И так же было на всех уроках, кроме, пожалуй, математики.

Сережка отвечал на редкость сухо и тускло, как будто каждое лишнее слово доставляло ему мучение, что-то отнимало у него. Я-то знал, как блестяще мог бы он отвечать. Но он словно таился от всех, словно стеснялся своих знаний, старался не обращать на себя внимания. И надо сказать, что это ему удавалось. Иногда он производил впечатление туповатого зубрилы, выучившего урок от сих и до сих: не к чему придраться, но и радоваться нечему. Никому в голову не могло бы прийти, что он давным-давно перечитал все школьные учебники до десятого класса включительно… Иногда же учителя чувствовали в его ответах иронию, достаточно очевидную, чтобы вызвать раздражение, и в то же время неуловимую.

Только на уроках математики его манера отвечать производила эффект. Сережка, казалось, точно соответствовал идеалу нашего математика Дмитрия Николаевича, глуховатого и, как мы считали в ту пору, странноватого старика. Дмитрий Николаевич не обращал на нас никакого внимания. Казалось, мы мешаем ему своим присутствием в классе и своими глупыми ответами только раздражаем его. Отвечать ему было предельно просто: едва начнешь говорить — «Садись, три!». И весь разговор. Спорить, доказывать свое было бесполезно. Он не желал слушать то, что ему было скучно слушать. И уроки он объяснял так же, нисколько не заботясь, следит за его рассуждениями класс или нет. У него была своя методика, отличная от обычной. Он ни разу не задал нам ни одного параграфа из школьных учебников — ни из алгебры, ни из геометрии. Он читал свой курс, преимущества которого мы в ту пору оценить не могли. Он не объяснял новое, а диктовал нам слово за словом, и мы обязаны были записывать под его диктовку. Мы оценили этот метод только недавно, когда наши ребята, не получавшие у Николаича больше тройки, все поступили в институты.

Это был жестокий, спартанский метод преподавания. Николаич никогда не опускался до того, чтобы повторить непонятное, — он делал вид, что не может и предположить, будто в такой красивой и простой науке, как геометрия, кроется что-то непонятное. «Садись, два!» — пробубнит он и отвернется к доске. Я его и помню-то все больше со спины, записывающим на доске свои доказательства. Изредка — в профиль. А на класс он никогда не смотрел, как будто он нами и не интересовался. «Садись, три!», «Садись, два!» — за пять минут он успевал спросить пятерых и сразу начинал диктовать глуховатым и сиплым голосом. И мы записывали, боясь пропустить хоть слово, потому что знали: пощады от Николаича не будет. Ни на одном уроке не было такой тишины, как у Николаича.

Когда Николаичу отвечал Сережка, это было похоже на игру в пинг-понг. Короткий вопрос — молниеносный ответ, вопрос — ответ, вопрос — ответ, и Сережка садился, не дожидаясь разрешения, считая тему исчерпанной, а Николаич, в полном согласии с ним, зарывался в классный журнал и бурчал оттуда, не поднимая головы: «Садись, пять!»