Мокрые под дождем - [6]

Очень не люблю читать в книгах про героев, которые, встречаясь, умеют мгновенно оценить и описать друг друга. Словно все люди обладают профессиональными писательскими навыками. Я смотрел на Сережку во все глаза, но что я видел? Просто Сережку… Спросили бы меня через час после встречи, как он был одет, — я не смог бы сказать. И только теперь, спустя много лет, я попытаюсь рассказать, каким я увидел его.

Он был и похож и непохож на того Сережку, которого я знал. Я помнил толстоватого мальчишку, немножко медлительного, с припухлым лицом. За два года Сережка вытянулся и но то чтобы похудел, а как-то все в нем утончилось и уточнилось, стало выразительнее. Заметнее выдавался вперед лоб, глубже ушли глаза, смотревшие все так же внимательно. Стало видно, что он немного большеротый, и это смягчало выражение лица, придавало Сережке что-то от наивности и непосредственности. Ощущение доброты? Пожалуй; только доброты не участливой, а спокойной, ненавязчивой.

Назвать Сережку подвижным по-прежнему было бы нельзя. Но чувствовалось, что он полон скрытой энергии. Эта ни в чем, казалось бы, не проявлявшаяся энергия (разве что во взгляде?), собранность, пружинистость остановили бы каждого, кому вздумалось бы запросто похлопать Сережку по плечу или еще каким-нибудь образом обойтись с ним панибратски. С Сережкой это было просто невозможно. Я и потом много раз замечал, что рядом с ним все внутренне собираются, словно для общения с Сережкой требуются известные усилия, некоторое напряжение мысли и чувства.

Сережка стоял в стороне, один. У него не было в руках ни папки, ни книжки, ни даже свернутой в трубочку тетрадки, как у наших старшеклассников, и все-таки было ясно, что он пришел сюда не случайно, что он, еще никого не зная, уже принадлежит нашей школьной толпе. И как же он обрадовался, когда увидел меня, и как же я-то был счастлив, когда увидел эту Сережкину откровенную радость! Он подбежал ко мне, протянул руку и весело объявил, что будет учиться в нашем восьмом «Б» и что он видел мою фамилию в списке и рад, что это оказался действительно я, а не какой-нибудь мой однофамилец. Я спросил:

— Что, переехали? Квартиру получили?

Он засмеялся:

— Ушел из школы.

— Что так? — спросил я.

Сережка опять засмеялся и ничего не ответил.

Самолюбие мое, удовлетворенное в первую минуту, опять проснулось. Я постарался ничем не выдать себя, не проговориться, что для меня Сережкино появление равносильно чуду. Сережка в объяснение своего перевода стал было рассказывать про какого-то дядю Мирона, но оборвал себя на полуслове, будто решив, что мне это неинтересно, и начал говорить о другом: о том, что человек каждое утро должен час ходить пешком, а от Серенжиного дома до нашей школы ровно час ходьбы, если не торопиться. Я так ничего и не понял. Может быть, этот дядя Мирон всегда ходил на работу пешком и по дороге думал о жизни? Я почувствовал только, что опять прикоснулся к странному Сережкиному миру, где все требовало объяснений.

6

Итак, невозможное случилось: мы сидели с Сережкой на одной парте, по пять уроков каждый день. Но, пожалуй, это неверно. Я неточно сказал: «на одной парте». Моя парта честно пребывала в классе, в привычном и уютном соседстве с другими партами; она была моим маленьким домом, моей конурой, моим верстаком, местом работы и мечтательного безделья. Пока ты сидишь за партой, то есть пока тебя не вызвали к доске или пока не наступила перемена, твоя парта защищает тебя, словно ты в игре крикнул: «Чур-чура!», и никто тебя не тронет. А для Сережки, я чувствовал, парта была чужим, временным, случайным пристанищем, не домом, а средством передвижения, как вагон или самолет. Он уносился вместе с нею за тридевять земель, и не в классной комнате она стояла, а мчалась, кувыркалась в безбрежном океане, лишь изредка и ненадолго подплывая к пристани в нашем переулке. И если Сережка никогда не производил впечатления человека только что разбуженного, если никому не удавалось застигнуть его врасплох, то лишь потому, что у него была мгновенная реакция. Он владел собою в совершенстве. Никогда нельзя было сказать, слушает ли он урок или думает о своем. А может, он умел совмещать одно с другим?

Я хорошо помню, как его в первый раз вызвали к доске. Я тогда немножко волновался. Мне хотелось, чтобы Сережка поразил наших ребят. Я единственный знал его раньше и чувствовал ответственность за него.

Сережка неторопливо вышел к большому лабораторному столу на возвышении, взял мел и, не говоря ни слова, не оглядываясь и не задумываясь, стал чертить на доске схему. Но тут Лидия Акимовна, наша учительница физики, заметила у Витьки Лунева постороннюю книжку. Пока она тихонько препиралась с Витькой, Сережка закончил чертеж и сказал несколько слов.

— Ну? — спросила Лидия Акимовна, завладев Витькиной книгой и взглянув наконец на доску.

— Все! — сказал Сережка и подбросил в руке мелок. Потом поднял голову и пристально посмотрел на Лидию Акимовну.

Она слегка покраснела и попыталась переспросить его. Но то ли Сережке было обидно, что его не слушали, то ли ему стало скучно, отвечал он без интереса и невпопад. И чем проще были вопросы, тем больше недоумения было на Сережкином лице.