Мокрая вода - [30]

Толян с Лёхой подъехали на мотоцикле, на «козлике» трескучем.

– Чё зыришь? – спросил нагловатый Лёха. Носастый, глаза – цыганские: мамка его на базар в город ездила и прижила с каким-то южанином. Ручкой газ то добавит, то сбросит, грохот стоит, дым сизый – Умотала краля городская – не переживай! – Орёт, мотор перекричать старается. – Наши девки – не хуже! Вон, какие булки отрастили – залюбуисси! Только по баням не шастают! Сохраняют себя до свадьбы! Блюдут, а не блядут – слышь, – Толян? – И засмеялся, аж голову запрокинул, затылком кучерявым, мерлушкой нездешней, Толяну в лицо въехал.

Нашло на Митяя затмение. Ударил коротким тычком в морду, наглую, смеющуюся. Повалился мотоцикл на бок, затрещал вхолостую, задвигался бестолково, припадочно, как курица с отрубленной башкой.

Пока Митяй Лёхе морду кровянил, задыхаясь, зверея от самозавода, боли в костяшках, не ощущая, только хруст слышал, Толян выполз из-под синего облака мотоциклетной вони и успел сбегать за подкреплением.

Очнулся Митяй: толпа идет с дрекольем, гомонят, друг дружку поддерживают – счас мы этом, фрукту столичному, устроим – профилактику! Междурёберную и не только.

Вскочил Митяй на мотоцикл, газанул и в толпу на скорости врезался. Что оставалось делать? Или ты, или тебя, других вариантов – не было!

Шарахнулась толпа, вскрякнула, как утки в камышах при виде ястреба, раздалась в стороны.

Только Владика вверх подкинуло передним крылом мотоцикла, ударило сильно. Упал он, все кинулись к нему, а Митяй рванул к тётке. Мотоцикл у забора кинул. Скоренько вещички собрал, не стал никого дожидаться, понял всем нутром – тут был у него нюх и опыт – пора линять! Летняя такая – линька – нежданно-негаданная, некстати и не в сезон.

Денег взял у тётки. Молча, смотрела она на него, знала, что больше не свидятся.

Дано ей было это понять. Но и Митяй, хоть и был много моложе, почему-то тоже это понял. Сердцем. Добрая тётка, родная. Хоть и не знал, конечно, что к своей груди его прикладывала когда-то давно и привязала невидимо, чтобы стал он – родным.

– Экой, ты – беспокойный, жить ещё не начал, а уж – вон… – Заплакала. На образ Божьей Матери в переднем углу хаты глянула, прошептала: – Спаси и оборони, Мать-Заступница!

Перекрестилась наскоро.

И Митяй неожиданно заплакал, хотя не собирался при ней, перебороть себя хотел.

– Бывай, тётка Акулина, спасибо тебе, хорошая ты. – Слёзы кулаком по лицу размазал, отвернулся, да разве от тётки спрячешь? – Хотел прибавить, что любит он её, как мамку родную, но сдержался, смолчал.

А невыплаканные слёзы ещё оставались где-то глубоко, и его трясло безостановочно, ломало до озноба. Всё внутри вибрировало от неопределённости впереди и предчувствий самых чёрных.

Рукой махнул обречённо, не глядя, и бегом – за порог.

Бежит и плачет взахлёб – никто же не видит. И тяжесть отпускает, и вздыхается легче, из самой глубины, и грустно становится, и себя жаль невозможно, забубённую свою головушку, молодую, непутёвую. И облегчение-то – на короткий миг.

По перелескам до большака под утро добрёл из последних сил, потом на попутке, с пересадками – в Москву родимую.

* * *

А дома – уже ждут!

– Ну что, – Метрон Сергеевич? – спросил участковый, как старого знакомого. – С прибытием на родину! – Глянул поверх очков: – Сбирайся, – на выход, с вещичками!

Долгие годы его потом будет эта команда сопровождать и преследовать.

И мама – красивая. Платье белое в синий горох, солнце от окна, и она – в нимбе, как на иконе. А в него, как в мелкую козявку, словно тонкую булавку вогнали – и больно, и не соскочить с неё.

Святая женщина – мама!

Потом всю жизнь будет это видение к нему приходить. Уж и мамки-то не станет.

После первого опыта с Зинкой, он понял, как несовершенно то, что люди назвали замусоленным словом – «любовь». Или это был безотчётный страх новой неудачи? Он не сомневался в себе, он ненавидел предательство во всех формах. Вспоминал отца, словно опереться на него хотел, часто вспоминал. Как бы тот сказал, посмотрел.

И был Митяй требователен к новой женщине, может, даже излишне, и не представлял, что вот эта чужая незнакомка, со своими привычками, требованиями, отношением к определённому ею порядку вещей, к нему – Митяю, сможет стать родной, чем-то большим, чем просто женщина. У него не получалось быть одному и быть вместе тоже не получалось. Его одинокое «я» не оставляло места никому другому.

* * *

Владик выжил, – но остался калекой. Срок определили Митяю – условный, по малолетству, плюс оплата ущерба по нездоровью Владику.

Кое-как, с большим трудом устроился на работу.

Противное это хождение по разным кабинетам, унизительные просьбы матери, выклянчивание работы перед каменными мордами кадровиков. Только и взяли – через знакомых каких-то – учеником токаря-револьверщика.

Такое героическое название, а на самом деле – болты нарезать из прута на полуавтомате.

Немецком, ещё трофейном. Кое-где краска тёмно-зелёная сохранилась и табличка завода-изготовителя. Очень длинное название, запоминал долго, думал – в жизни не забудет, ан вот – видишь: на шконке как-то измучился, извертелся ночью на пупе, а вспомнить так и не смог. Чуждое слово, не улеглось в память.