Мокрая вода - [28]

Искупались, на другую сторону речки заплыли.

Зинка, будто русалка речная, плещется, кончики волос намокли, потемнели.

– Пойдем – сушиться, – предложила. – И бегом в баньку ближнюю. Только пятки белые сверкают в сумерках. Вода с неё капает, словно китиха на берег выползла. Запыхалась. Митяй – следом.

На полок влезли. Она лифчик сняла. У него трусы вздыбились – будто кнопочку нажали.

Лицо близко, в конопушках. Руки, тело – будто через сито загорала. В сумерках, слепят, светятся оранжево – брызги солнечные, мелкие.

Она трусы свои сняла аккуратно, воду выжала, расстелила рядом. Потянула с него трусы.

Они мокрые, не даются, к телу прилипают.

Встал он, скинул – сам.

Запах банный – духмяный, вениками пахнет. Полок потемнел, но чистый. Банька «намоленная», пропаренная многажды. Присела на один бочок, к речке наклонилась поближе – к водице. Оконце запылённое, паучок в углу, в гамаке своём покачивается на фоне речной воды, сосредоточился, – ужинать – пора.

Река – граница, а на той стороне – лодка. И сидит в раздумье дедушко – как ему через эту границу перевезти и козу, и капусту, и волка, и себя, не ударив в грязь лицом. Не опростоволоситься – счас же вся деревня узнает, засмеют – до сёмого колена всю фамилию, изустно и в лицах – распозорят! Вперёд – на года!

И у каждого тут – своя жизнь, своя история, биография, а теперь вот – сложилось в общую географию, и как соединить, чтобы всем – на удивление и, на зависть?

Стоят они, смотрят друг на дружку, молчат, у каждого свой интерес, и думка – своя при этом.

Ответственность же – целиком на дедка ложится.

Такой вот – момент истины. И река-судьба, и лодка-судьба, а что потом?

Что может быть потом? Да неинтересно! Волк – в лес наладится, коза – в огород заспешит, а капусту дед – домой отнесёт – не выбрасывать же добрый кочан, плотный и тяжёлый.

– Эка невидаль – кочан! – скажет строгая бабка. Нахмурится – опять безделицу, завалящую приволок, а похваляешься – добытчик!

А дед вспомнит реку – может быть, самую яркую страницу всей своей жизни, и уснёт с улыбкой. Прибережёт для внука историю. Тот ещё не перестал удивляться и тормошит, семенит следом:

– Деда, расскажи, ты же обещал!

Как такому благодарному слушателю не потрафить? Садись – ухи на гвоздик, да слухай – сюда.

Дичится Митяй, зажимается. Она его руку на треугольник кудрявый положила, водит ею: гладь, мол. Как кошка, когда спинку подтискивает под ладонь. Откинулась, легла на спину, груди разъехались влево-вправо. Тело белое, и манкое и отталкивающее, неведомое ощущение, и сладость запретная – так вот оно как?! И всё это, – большое, перед ним раскинулось, и ещё больше сделалось, дыхание перехватило, и страх, и восторг, и огонь дьявольский – жарко стало в один миг, до озноба, как и не был в речке прохладной только что, не плескался в свежести вечерней.

– Иди сюда, – прошептала. – Я помогу. – Пальчикам – нежно так шевельнула.

– У-у-у. – Застонала, задвигалась под ним, навстречу его движению. – Хорошо. У-у-у. – Властно притянула, обхватила сильно руками, ногами, пятки жёсткие от ходьбы по земле, как наждаком по спине потёрла. Потом словно пришпорила Митяя, заторопила, в бреду каком-то странном лопочет: – Хорошо. Ещё, ещё. – Прикусила легонько плечо на самом скате, потом сжала руками, больно, как прищепкой, словно не в себе.

Митяя точно током пронзило. Задышал глубоко, во рту враз пересохло. Погнал ритмично – откуда что взялось, вроде и не учил никто.

Закричала, запричитала, заблажила. Напряглась, вцепилась в бока руками – до боли, до синяка. Выгнулась, как припадочная, глаза прикрыла.

Митяй близко-близко смотрит – тонкая сеточка синеньких прожилок вокруг глаз. Пульсирует, бьётся. Беззащитная она стала от этого, словно первый раз в дом к себе привела и говорит:

– А бери, что хочешь, ничего не жаль – добрая я сегодня! Для милого дружка и серёжку из ушка!

И как-то неловко от такой щедрости неслыханной.

Потом вздрогнула, обмякла и раскинулась.

Голову его руками обхватила, – волосы торчком от речной воды – целует, тянет к себе, словно опять в безумие впала. Но вдруг перекрестила и сказала по-бабьи:

– Лягушонок! Какой ты крепенько́й! Упругонько́й! А говоришь, не умеешь! – Засмеялась. – Научим, есть чего – учить! – Провела рукой. А колышка – и нету-ти! Пропал колышо́к – ко́тейка, – должно, унёс, под елову ветку! Чудно́, был боровичо́к, да сорвали под шумо́к, уж нету шляпки, одна ножка осталась, и та подвяла, накренилась!

Смех у неё радостный, довольный. Митяй духом воспрял, даже гордость поднялась – за то, что не подкачал, хоть сперва и опростоволосился.

– Не так всё и плохо в итоге. – Митяй даже превосходство ощутил, – всё-таки он-то сверху был! Победил. Мужиком стал – теперь! Это уж точно!

Наклонился дед до земли, в оконце банное глянул, усмехнулся, крёхнул досадливо, что некстати подглядел. Неловкость вышла нечаянная.

Луна – солнце цыганское – выкатилась большим белым колесом из-за тучки-пёрышка и осветила, неживым фиолетом обсыпала, и стало далеко видно, аж за тёмный край горизонта.

Задрал дед бороду, глянул на луну и потопал неспешно, холодя кривые ноги в старых галифе остывающей травой – куда уж теперь-то спешить! Да и не видел его никто.