Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. - [183]

Все вещи, разобранные при обыске {в доме сестры}, оставлены у ней, но все бумаги сестры, не исключая самого ничтожного лоскутка, были взяты Перфильевым и отосланы им в III отделение Собственной канцелярии Государя, откуда не были возвращены. Между этими бумагами было одно нераспечатанное письмо, адресованное к сестре, которое будет еще играть некоторую роль при дальнейшем ходе этого дела. Сестра в ноябре получала много анонимных писем, большей частью наполненных ругательствами, которые явно были писаны ее противниками и сильно ее раздражали. Вследствие этого между ею и мной было условлено, что я буду распечатывать все получаемые ею письма и, по прочтении их, нужные буду отдавать ей, а ругательные и вообще бесполезные буду уничтожать. Означенное забранное письмо было получено сестрой накануне произведенного у нее обыска после моего ухода от нее, а потому и оставалось нераспечатанным.

По окончании обыска приехал дядя князь Александр Волконский, который объявил, что в этот же день был произведен московским жандармским штаб-офицером полковником Гофманом^н обыск в доме дяди князя Дмитрия, воротившегося из деревни в Москву, и к этому прибавил, обращаясь ко мне: «Что ты здесь сидишь? Может быть, господа, уехавшие отсюда, теперь обшаривают твою квартиру и испугали твою жену». Я {сей час} поехал домой, но там ничего не было. Впоследствии мы узнали, что в то же время были произведены обыски тамбовским жандармским штаб-офицером полковником Ковальским в доме дяди князя Дмитрия в его имении Студенец в отсутствие хозяина и воронежским жандармским штаб-офицером у одного воронежского помещика, занимавшегося делами покойного С. А. Викулина.

{Как объяснить распоряжения, сделанные для производства всех этих обысков, когда произведенные следствия ясно доказали, что отыскиваемых миллионов никогда не существовало? Эти распоряжения объясняются только тем, что желали найти какие бы то ни было бумаги, компрометирующие сестру мою, чтобы заставить ее молчать и не жаловаться [на] все претерпенные ею притеснения. Дубельт, известный своим развратным поведением, полагал, конечно, [что] в бумагах сестры моей, молодой красивой женщины, вышедшей замуж за старика, он найдет какие-нибудь к ней письма и что для получения их обратно она готова будет на все условия, которые он вздумает ей предложить для прекращения столь гнусно им веденного дела. Но сестра моя жила с мужем так, как желательно, чтобы жили все жены, следовательно, Дубельт в этом предположении ошибся.}

Обыски были сделаны до того внезапно, что о них не был даже предупрежден князь Д. В. Голицын, и этот уважаемый начальник столицы, узнав о них только на другой день, был недоволен этими распоряжениями. {Московское общество выказывало сильное неудовольствие на гнусное притеснение жандармским начальством правой стороны и его покровительством клеветникам и разбойникам. В Английском клубе, тогда единственном, в котором собиралось все лучшее общество, означенное дело служило часто предлогом разговоров.}

Несколько дней спустя {после обыска} сестра моя увидала, что жандармский генерал Перфильев подъехал к ее крыльцу. Это было рано утром, и она подумала, что {после оскорблений, которым она подверглась, Перфильеву незачем было приезжать, как для того, чтобы} арестовать ее. Она просила брата Николая выйти к Перфильеву и просить, {чтобы он через брата передал ей} о причине своего приезда. Но Перфильев, уверяя брата, что привез самое успокоительное известие для сестры, должен сам, согласно {полученному им} приказанию от графа Бенкендорфа, лично передать сестре моей. Когда его ввели в гостиную, он подал сестре письмо от графа Бенкендорфа, в котором последний извещает сестру, что, по обязанности своей покровительствовать вдовам и сиротам, он принял самое живое участие в сестре моей, когда ее оклеветали ее пасынки и падчерицы; что, зная, до какой степени клевета пристает к самым невинным, он ходатайствовал у Государя о назначении самых строгих следствий и других действий, дабы доказать, что жалобы, поданные на сестру, были не что иное, как клеветы, так чтобы на ней не могло остаться и малейшего подозрения, каковой цели он вполне достиг.

Прочитав это письмо и выслушав соответственные словесные объяснения Перфильева, сестра моя сказала ему:

– До сих пор считали меня воровкой, но теперь сверх того и дурою; неужели граф Бенкендорф полагает, что я поверю этим изворотам; когда хотят кого-либо защитить, то, конечно, не наносят ему всевозможных оскорблений.

М. Ф. Орлов в то же время получил ответ на свое письмо, в котором Дубельт, излагая то же, что в письме Бенкендорф к сестре, присовокупляет, что последним действием защиты сестры моей мнимыми покровителями вдов был произведенный у нее обыск, который ясно доказал, равно как и произведенные следствия, всю гнусность клеветы, {возведенной на сестру мою}. Конечно, М. Ф. Орлов понял этот изворот Дубельта так же, как поняла его сестра моя.

Оба следствия, московское и орловское, были представлены в III отделение Собственной канцелярии Государя, и потому надо было следить за их ходом в Петербурге, куда и отправились в начале 1842 г. сначала мать моя, остановившаяся у Ю. С. [