Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. - [172]

Имея в виду, что все нужное мне платье отправлено из Москвы в Петербург, {бывшее со мной на Кавказе}, при переездах довольно потертое платье я оставил в Москве. Не имея возможности скоро увидеться с Баландиным и опасаясь, что военный министр князь Чернышев узнает о моем приезде из донесений, присылаемых с городских застав, на которых тогда записывались подорожные всех въезжающих в город и выезжающих из него, я решился на другое утро поехать к нему в дорожном сюртуке. По моему костюму приняли меня за курьера и так доложили Чернышеву. Он вышел ко мне в совершенном неглиже, и я увидал дряхлого старика, хотя ему не было более 57 лет, вместо красивого мужчины, которым я всегда привык его знать: так он умел растягивать свои морщины и украшать свое лицо, что нельзя было подозревать в нем разрушающегося старика. Увидав меня, он извинился, что вышел ко мне в неглиже, и приказал ожидать его в канцелярии военного министра, в доме бывшем Лобанова{755}, подле Исаакиевского собора. Вскоре он приехал в канцелярию и очень благодарил за хорошее исполнение возложенного на меня поручения. Граф Толь был в это время болен и не мог принять меня.

В Высочайшем приказе 25 июня 1841 г. объявлено мне за исполнение возложенного поручения на Кавказе, оконченного с похвальным усердием (слова приказа), особое Монаршее благоволение. Впоследствии слово «особое» исчезло из моего формулярного списка при сделанном общем распоряжении об уничтожении прилагательных при объявленных Высочайших благоволениях и удовольствиях. В то время Высочайшие благоволения {почти ежедневно} давались всем состоящим в офицерских чинах за смотры, за учения и почти не считались наградою. Итак, за проезд на свои собственные средства нескольких тысяч верст, большей частью по неудобопроезжим дорогам, за опасность, которой я подвергался при переходе через Кубань в землю непокорных горцев, и за окончание, с особою помпою возложенного на меня, важного, – {по мнению Государя, как видно из вышеприведенного сообщения князя Чернышева к графу Толю}, – дела, оконченного, как выражено в Высочайшем приказе, с похвальным усердием, я награжден был Высочайшим благоволением наравне с офицером, взвод которого прошел церемониальным маршем пред Государем. Получение такой {ничтожной} награды объясняется только тем, что я служил в ведомстве, в котором, {будь семи пядей во лбу}, ничего не давалось. Нет сомнения, что если бы я служил в военном ведомстве, то получил бы за означенное поручение или чин, или Владимирский крест, а еще вернее обе награды вдруг и подъемные деньги в вознаграждение хотя части издержанных мной {из собственности}.

Проезжая в Петербург через Москву, я имел удовольствие видеть в ней сестру А. И. Викулину [Александру Ивановну Дельвиг, в зам. Викулину], которая с мужем [Семеном Алексеевичем Викулиным] и старшею дочерью Валентиной приехала для закупки приданого внуке С. А. Викулина, Марье{756}, дочери его старшего сына Алексея, бывшей тогда невестою поручика Николая Муравьева{757}. Сестра с мужем провели со мной тот вечер, {который я остался в Москве}, в прекрасном саду дома Левашовых. Зять мой С. А. Викулин, хотя почувствовал простуду в этот вечер, но на другой день крестил внука своей покойной сестры, Сергея Васильевича Танеева{758}, впоследствии состоявшего по особым поручениям при московском генерал-губернаторе. После этого выезда он сделался опасно болен; об этой болезни сестра моя немедля уведомила меня и живших в Петербурге сына его Семена и двух дочерей: вдову Настасью Вадковскую и Татьяну Норову. Последняя немедля отправилась с мужем в Москву и была часто у больного отца. Попечения моей сестры о больном муже не помогли; С. А. Викулин скончался 30 июня. По получении этого известия в Петербурге я был у его сына Семена, бывшего всегда с сестрой моей и со мной в хороших отношениях. Мы говорили с ним о том, что, конечно, покойный оставил завещание, что, верно, по этому завещанию наследниками наибольшей части имения назначены он и сестра моя, и при этом оба полагали, что капитал покойного состоит из нескольких миллионов руб. асс. С. С. Викулин говорил о сестре моей по-прежнему с полным уважением и заявлял о своей к ней привязанности. Он вскоре уехал в Москву с сестрой Вадковскою, я с женой моей поспешил туда же вслед за ним.

По приезде в Москву я нанял для себя дом в переулке близ Мясницкой против церкви свв. Флора и Лавра{759}, а для сестры на Мясницкой же рядом с домом бывшим Арсеньева{760}, впоследствии принадлежавшим железнодорожному деятелю Карлу Федоровичу фон Мекку{761}. Я нашел сестру мою весьма огорченной постигшим ее горем и сильно встревоженной, равно как и мать мою, – приехавшую из с. Колодезского по получении известия о кончине ее зятя, о которой сообщил ей приезжавший для сего в Колодезское брат ее князь Дмитрий Волконский, – необыкновенно дерзким обращением с сестрой ее пасынка, падчериц и мужа одной из них П. Д. Норова. Покойный С. А. Викулин желал быть похороненным в церкви с. Колодезского, где он приготовил себе могилу. Сестра моя подала просьбу московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну о дозволении вывезти тело ее мужа из Москвы, но ей этого дозволения не было дано, а приказано, согласно просьбе его детей от первого брака, похоронить ее мужа в Симоновом монастыре. Это сделано было детьми Викулина от первого брака собственно для того, чтобы нанести неприятность сестре моей и чтобы показать силу их связей и тем запугать сестру, что им было нужно, как видно будет из дальнейшего рассказа. Еще перед смертью С. А. Викулина Норов дерзко вытребовал от моей сестры ключ от денежного ящика, вынес его в другую комнату и запечатал, так что сестра моя осталась без денег, а между тем они были необходимы и на похороны и для жизни, {а взять было неоткуда}. С. С. Викулин только в начале был в отношении к сестре моей менее дерзким, чем его сестры. Вскоре после похорон отца он объявил, что едет в Елецкое имение для сохранения в нем должного порядка.