Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. - [171]

{В доказательство же того, что отменно добрый Анреп равнодушно налагал самые строгие наказания, исполняя свои обязанности, приведу один пример. В бытность нашу в Геленджике судился русский дезертир, участвовавший в нападении горцев на наше укрепление. Анреп, по власти, предоставленной начальнику Черноморской береговой линии, утвердил приговор об его расстрелянии; при этом физиономия его нисколько не изменилась; он исполнил свой долг. Дезертир был расстрелян на другой день; некоторые ходили смотреть на исполнение приговора; я не был в их числе.}

Вследствие довольно благоприятной погоды при моем плавании по Черному морю я не испытал морской болезни, но голова была постоянно тяжела, так что я почти ничем не мог заниматься на пароходе. Сверх того, частые наказания линьками провинившихся матросов производили во мне отвращение, равно как и наказание, которому командир парохода, бывший в чине капитан-лейтенанта, подвергнул одного из служивших на пароходе мичманов, приказав ему долго просидеть на салинге[86]. Это сиденье на салинге нельзя не признать телесным наказанием; дворяне освобождены от телесного наказания, а между тем мичмана, конечно дворянина, могли подвергать подобному наказанию. Вообще путешествие морем мне не полюбилось.

Во второй половине мая, окончив мои поручения на Кавказе, я оставил Керчь. Анреп дозволил мне отправиться на одном из принадлежащих береговой линии военных пароходов, посланном по служебным надобностям в Одессу. Командир парохода уступил жене моей каюту, в которой обыкновенно помещались начальник береговой линии и адмиралы, отлично кормил нас, потчевал только что созревшими на южном берегу Крыма ягодами черешни, которых мы прежде не едали, и заходил по моей просьбе в разные места Южного берега Крыма, красота которого, впрочем, после моего плавания у Восточного берега Черного моря не произвела на меня влияния. Последний до того величествен, что Южный берег Крыма мне показался пародией на него.

{Я уже говорил, что} в это путешествие я заезжал на Южном берегу в имение Раевского{753}, где поразила меня бездна цветов, и в особенности розанов. Раевского я видел тогда в последний раз. Жена моя, которая, {как я уже говорил}, очень боялась воды, решилась выйти на берег только в Ялте. В это время ветер посвежел, и мы с трудом причалили к берегу. Осмотрев Никитский сад{754} и другие окрестности Ялты, мы воротились на пароход. Весна была теплая, и потому зелень успела уже пожелтеть, так что жене моей, большой любительнице растений, крымская растительность не понравилась, и она, увидав леса при въезде нашем в Полтавскую губернию, восхищалась ими и ставила их выше всего виденного около Ялты.

Жена моя во время плавания не испытала морской болезни; только чувствовала постоянную тяжесть в голове; ехавшая же с нами Е. Е. Радзевская была все время плавания истинной страдалицею. Прибыв в Севастополь, где наш пароход остановился у самого берега пристани, командир парохода уехал в город. В его отсутствие жена сказала мне, что она не может долее видеть страдания Е. Е. Радзевской, а потому полагает оставить пароход и ехать в нашем тарантасе, который мы в Керчи поставили на палубу парохода. Я пошел в Севастополь, предъявил на поч товой станции мою подорожную и, поверхностно осмотрев город, воротился на пароход, с которого стащили наш тарантас, и в него уже были впряжены почтовые лошади; командир парохода еще не возвращался, и мы, не поблагодарив его за истинно радушное гостеприимство, уехали, поручив младшим офицерам парохода изъявить нашу благодарность их начальнику.

Не буду описывать подробностей нашего обратного путешествия; скажу только, что, предполагая ехать через Херсон для свиданья с двоюродным братом моим Гурбандтом, бывшим тогда помощником окружного начальника внутренней стражи, а оттуда в Одессу для осмотра этого города, мы остановились на перекрестке дорог, ведущих на Одессу и на Москву. Подумав немного, мы решились ехать через Москву, и таким образом я ни морем, ни сухим путем не попал в Одессу. В Москве мы оставили свой часто ломавшийся тарантас и доехали до Петербурга в поч товой карете.

Приехав в первой половине июня в Петербург поздно ночью, я послал к моему товарищу А. И. Баландину взять мой мундир и другие вещи, которые я, полагая ехать через Одессу и, следовательно, не заезжая в Москву, заблаговременно распорядился отправить к нему. Посланный к Баландину воротился сказать, что последний посажен на гауптвахту на Сенной площади. Это меня очень поразило; я поехал на гауптвахту, на которой караул содержали армейцы, так как гвардия была в это время в лагере. Караульный офицер, исполняя в точности служебные постановления, не согласился допустить меня до свидания с Баландиным без особого разрешения плац-майора и даже не согласился передать Баландину мое требование, чтобы последний через него передал ключ от своей квартиры. Впоследствии по получении разрешения плац-майора я видался каждый день с Баландиным и узнал от него причину его ареста. Он ехал из Царского Села в Петергоф на извозчике в одну лошадь и о чем-то задумался. Вдруг подскочил к нему какой-то штаб-офицер верхом и что-то кричал, вслед за тем подскочили верхом же еще несколько штаб-офицеров и генералов. Из их криков Баландин сообразил, что он встретился с Государем, что подъезжавшие к нему принадлежат к свите и что ему приказывают ехать в Петербург к главноуправляющему путями сообщения и публичными зданиями, графу Толю, которому поручено было посадить Баландина на гауптвахту за то, что не отдал чести Государю при встрече, а потом, когда к нему подъезжали посланные Государем генералы, то не приложил руки к фуражке. {Баландин, сидя на гауптвахте, говорил мне, что он не понимает, как кто-либо мог вообразить, чтобы он, оставляя в стороне его внутренние чувства к Государю, позволил себе наружно выказать пред Государем неуважение; он шутя говорил, что боится, чтобы не подумали, что ездил смотреть маневры, и удивлялся, как можно заставить человека оставаться две недели без движения, когда он привык ежедневно гулять по нескольку часов.}