Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. - [169]

] Бестужев (Марлинский), я остался несколько дней по случаю переговоров с немногочисленным, но воинственным племенем джигетов о принятии ими русского подданства. Переговоры эти вел начальник 3-го отдела береговой линии Муравьев [граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский] через переводчика. В Адлере я и адъютант Анрепа, прапорщик Нижегородского драгунского полка Николай Петрович Колебякин{748}, жили с Муравьевым в одной комнате. Горцы большие охотники много говорить; старшины джигетского племени заговаривали Муравьева, и когда он, бывало, совершенно утомится, то оставлял для разговоров с ними меня и Колебякина. Мы придумывали для переговоров с ними разные фразы, и между прочим сказали им тираду из «Марфы Посадницы» Карамзина, что народы дикие любят свободу и независимость, а народы мудрые любят тишину и спокойствие, которыми мы их прельщали. Они соглашались, что наши слова справедливы и разумны. При переговорах наибольшее содействие оказывал вышеупомянутый Каци-Моргани, который много им толковал на их языке, постоянно помахивая плеткою. Наконец джигетские старшины присягнули Русскому Императору, но за неимением Корана они присягали на какой-то толстой книге, кажется, на баснях Крылова; тем не менее они оставались верны своей присяге до 1865 г., когда были выселены все горские племена с западной части Кавказа; подобная верность присяге со стороны черкесов была исключением. Горцы, обитавшие в западной части Кавказа, были народ физически хорошо сложенный и выказывавший хорошие умственные способности. Многие из них были остроумны. Когда на их замечание, что русские напрасно их затрагивают, им отвечали, что они подданные Русского Императора и не должны сопротивляться его воле, так как турецкий султан по Андриопольскому миру их уступил Русскому Императору, то они говорили, что султан не имел на это никакого права, и один из них присовокуплял: «Видите птичку на этом дереве; я вам ее дарю, как султан подарил нас Императору, и владейте ею, если сумеете». После покорения Западного Кавказа все эти племена почти исчезли во время переселения их в Турцию и в самой Турции от нужды и болезней. Нельзя не пожалеть о том, что наша война на Кавказе кончилась не покорением этих племен, а их исчезновением.

[Николай Петрович] Колебякин, {о котором я упоминал выше}, был человек замечательный во многих отношениях. Он приехал на береговую линию вместе с Анрепом в звании адъютанта последнего. При блестящих способностях, хорошем образовании он любил много говорить и выражался очень резко. Вспыльчивость его не имела пределов, и жить с ним в мире было очень трудно. По приезде его на береговую линию он не сошелся с Филипсоном, а так как он имел большое влияние на Анрепа, то я очень опасался, что Филипсон принужден будет, во избежание постоянных ссор, оставить береговую линию, что могло бы иметь дурные последствия, но до явной ссоры между Колебякиным и Филипсоном не дошло, и последний оставил береговую линию только при получении высшего назначения, именно начальника штаба войск, расположенных на Кавказской линии и в Черномории. Колебякиных было на Кавказе два брата, и для отличия одного из них называли «мирной»{749}, а другого, именно Николая, «немирной». Под этими названиями они были известны не только на Кавказе, но почти во всей России. Николай Колебякин начал службу в Уланском полку, стоявшем в Коломне; за дерзкие поступки относительно своего полкового командира по решению военного суда он разжалован в рядовые с переводом на службу на Кавказ, где за отличие произведен в прапорщики. Он в 1840 г. сопровождал Анрепа в горы на восточной части Кавказа, когда последний вздумал усмирять горцев тем, что, идя к ним без конвоя, он им показывал, что их не боится, а также словесными убеждениями, хотя он не знал их языка и вообще не имел к тому способности. При этом путешествии, в то время как Анреп убеждал толпу горцев в необходимости предаваться только мирным занятиям, один из горцев в него выстрелил. Пуля задела только платье Анрепа, и он уверял горцев, что сам Бог противится злоумышленнику, которого он прощает, и просил его не наказывать. Я часто слышал рассказ об этом от Анрепа и от Колебякина, но теперь, спустя 30 лет, может быть, передаю его не совсем верно. Я виделся еще с Колебякиным на Кавказе в 1842 г. Он, постоянно служа на Кавказе, скоро вышел в чины и в начале 60-х годов был уже генерал-лейтенантом и генерал-губернатором имеретинским. Несмотря на это положение и на лета, он оставался все тем же прапорщиком, шумел, бесновался и пылил. По какому-то неудовольствию, вызванному его неуживчивым характером и вспыльчивостью, он был уволен от должности генерал-губернатора с назначением сенатором в Москву. После 1842 г. я его видел только два раза. В первый раз мы ехали с ним вдвоем в отделении вагона Царскосельской железной дороги. Колебякин сидел далеко от меня, я его не узнал; из пригожего молодого человека он сделался плешивым стариком, но я замечал, что физиономия сидевшего со мной генерала как-то по временам изменялась, и он сурово на меня смотрел. Наконец он не выдержал и, сильно хлопнув саблею по полу вагона, спросил меня, узнаю ли я его. Я отвечал, что не узнал прежде, а по стучанью саблею и по тону вопроса узнаю «немирного». Другой раз я встретил его в 1865 г. в Карлсбаде, куда он приехал не лечиться, а, как и многие другие, поклониться лечившемуся в Карлсбаде фельдмаршалу князю Барятинскому