Мои воспоминания - [16]

Это был день невезения. Два происшествия за один вечер могли вызвать страх, что пьеса провалена. Этого не случилось, пресса оказалась весьма снисходительной, ее коготки, когда нас оценивали, спрятались в бархат.

Теофиль Готье, поистине великий поэт и блестящий критик, осыпал наше произведение яркими блестками, свидетельствующими о его благожелательности. «Двоюродную бабушку» играли четырнадцать вечеров подряд вместе с «Путешествием в Китай», сборы были огромные. Я пришел в восторг, еще не отдавая себе отчета в том, что четырнадцать представлений это почти ничто. Рукопись, находившаяся в Опера-Комик, сгорела в пожаре 1887 года. Невеликая потеря для музыки, но теперь я был бы счастлив иметь такую память о начале моей карьеры. И вам, дети мои, я уверен, это было бы интересно.

В то время я давал в Версале уроки в одном семействе, с которым связан и по сей день. Случилось так, что однажды по дороге к ним я был застигнут ужасным ливнем. Дождь этот должен был принести мне удачу, если верить известной пословице, что «нет худа без добра». Я терпеливо ожидал на вокзале, когда он закончится, когда увидел рядом Паделу, обреченного, как и я, ждать его конца. Мы с ним никогда не говорили. Долгое ожидание на вокзале, дурная погода стали поводом легко, непринужденно завязать общий разговор. На его вопрос, не было ли среди моих многочисленных римских произведений сочинений для оркестра, я отвечал, что написал одну оркестровую сюиту в пяти частях (я создал ее в Венеции в 1865 году), он попросил переслать ему эту сюиту, что я и сделал на той же неделе.

Мне доставляет большое удовольствие воздать должное Паделу. И не потому, что он существенно помог мне тогда. Он стал организатором первых публичных концертов, содействуя распространению музыки, ее триумфальному шествию за пределы театра.

Однажды в дождливый день на улице Мартир (снова дождь! Право, Париж не Италия!) я повстречал коллегу, виолончелиста в оркестре Паделу. Мы пошли вместе, и он сказал: «Сегодня утром мы разбирали примечательную сюиту. Нам хотелось узнать имя автора, но его не было на листах партитуры». При этих словах я буквально подскочил, сильно озадаченный: шла ли речь о другой, не моей музыке или все же обо мне? Подавшись к спутнику, я спросил: «А не было ли в этой сюите фуги, марша и ноктюрна?» «Именно так!» — отвечал он. «Так это же моя сюита!» — воскликнул я.

Я побежал на улицу Лафит и, взлетев как сумасшедший на пятый этаж, рассказал о приключении жене и ее матушке.

Паделу ни о чем меня не предупредил. Я увидел на афише, что исполнять мою сюиту будут послезавтра, в воскресенье. И что мне было делать, чтобы ее услышать? Я оплатил билет в третий ярус и слушал оттуда, зажатый в толпе, каждое воскресенье заполняющей эти стоячие места.

Каждую часть принимали очень хорошо. В конце последней части какой-то молодой человек, мой сосед, дважды свистнул, но каждый раз зал протестовал, аплодируя еще более горячо. Таким образом, помеха эта не произвела никакого действия.

Я вернулся домой весь дрожа. Там меня встретило мое семейство, которое тоже находилось в цирке «Наполеон». Мои родные радовались успеху, но еще более счастливы были оттого, что слышали это произведение. И мы более не думали бы об одиночном свистуне, если бы на следующий день Альбер Вольф не посвятил статью на первой странице «Фигаро» весьма обидной критике в мой адрес. Его блестящее остроумие пришлось по вкусу читающей публике. Мой товарищ Теодор Дюбуа, такой же начинающий, как и я, проявил невероятное мужество, когда ответил Альберу Вольфу, рискуя потерять все. Он направил ему письмо, где благородство дышало в каждой строчке, показав, насколько честное и большое у него сердце.

Рейер, утешая меня, также метко высказался по поводу статьи в «Фигаро»: «Пускай болтают! Умные могут заблуждаться точно так же, как и дураки». Что же до Альбера Вольфа, то, надо признать, он сожалел потом о том, что написал исключительно для развлечения публики, не подозревая, что мог одним ударом загубить будущность молодого музыканта. Впоследствии он стал моим преданным другом.

Император Наполеон III объявил три конкурса. Я не стал долго ждать и принял в них участие. Один конкурс был посвящен кантате «Прометей», другой — комической опере «Флорентинец», третий — опере «Кубок короля Фуле». Никаких результатов! Приз за «Прометея» взял Сен-Санс, Шарля Леневе наградили за «Флорентинца», я был только третьим, а за «Кубок короля Фуле» первое место получил Диаз. Его исполняли в Опере с прекрасным составом певцов.

Сен-Санс был знаком с моей конкурсной работой и видел, что она на равных с произведением Диаза, получившего приз, подошел ко мне после объявления решения и сказал: «В твоей партитуре есть столь прекрасные места, в ней столько замечательного, что я написал в Веймар, чтобы ее там исполнили». Только великие люди способны на такие поступки!

Но судьба распорядилась иначе, и тысяча страниц партитуры стали для меня на ближайшие тридцать лет источником, откуда я заимствовал пассажи для более успешных работ. Я был повержен, но не побежден.

Амбруаз Тома, неизменный добрый гений всей моей жизни, представил меня Мишелю Карре, соавтору «Миньоны» и «Гамлета». Этот писатель, чье имя на афишах несомненно предвещало успех, передал мне пьесу в трех актах, названную им «Медуза». Я работал над ней с лета до зимы 1869 года, и потом — весной 1870. 12 июля того же года я завершил этот труд и Мишель Карре назначил мне встречу во дворе Оперы на улице Друо. Он рассчитывал поговорить с ее директором, Эмилем Перреном, чтобы тот взялся за постановку произведения, коим он сам был очень доволен. Эмиля Перрена не было на месте. Я расстался с Мишелем Карре, на прощание он горячо обнял меня и сказал: «До встречи на сцене Оперы!»