Мои воспоминания. Часть 2 - [28]

Аделаида молча слушала и, когда сестра кончила, спокойно сказала:

— Все это имело бы значение, если б ты была на моем месте, но для меня это не доводы.

Кровь бросилась в лицо графине Марте при этих невинных словах, в которых ей почувствовался укор; но она слишком убедилась в чистоте сестры, чтобы в чем-нибудь позволить себе обвинить ее, и, с грустью удостоверившись, что самый сильный из ее доводов провалился, она с тем большим жаром перешла к другим.

— Ну, положим, это не для вас; но подумайте о его семье: такая мать! И такая сестра! Ведь вы видели их, вы помните, что это за впечатление, вы же сами говорили, что ужасно было бы, если б кто-нибудь заставил вас хоть раз в месяц принимать таких людей, а тут вы поедете жить с ними!

— И напрасно: не следует никогда судить людей по одному первому впечатлению.

— Нет, сестра, одумайтесь, ведь вы даже не знаете, что говорят о них.

— Ах, Марта, да не все ли равно, что говорят.

— Да, все равно, когда неправда; а когда правда…

— Ну а если даже и правда, ведь я за него выхожу, а не за них.

— За него! За него! Да ведь это еще в десять раз… — Она закрыла лицо руками. — Аделаида, — сказала она, напрасно стараясь совладать с собой, — Аделаида, уверены ли вы в том, что он вас любит?

Она с ангельской улыбкой только повела плечом.

— Да вам так кажется! Отчего же никогда никто прежде, когда вы были молоды… отчего теперь, так, вдруг?

— Да я не знаю, Марта, отчего я в доме до сих пор оставалась в тени.

— Как — в тени! Что вы хотите сказать? Вы меня упрекаете в том, что…

— Нет, нет, Марта, пожалуйста, только этого не думай, это было бы неблагодарно. Я никогда тебя не упрекала; все, что ты делаешь, и справедливо, и так и нужно; только я всегда думала, что я ничего сама по себе, а теперь я увидела, что и я могу иметь какую-нибудь цену.

— И прекрасно; но зачем же это он, зачем такой выбор?

— Потому что он меня любит.

— А вы? — Аделаида потупила глаза. — Неужели он вам нравится?

— Разве он может не нравиться?

— Но вам, вам!

— Почему же нет?

— Да он Борниш!

— Я тебя не понимаю, Марта. — И правда, что своими возгласами она рассеяла всю логическую связь своих доводов. — Я тебя не понимаю: что ты имеешь против него?

Старшая графиня молча уставилась глазами в пол и руками теребила свой платок.

— Что ты имеешь против него? — повторила Аделаида. — Ведь ничего, ровно ничего.

Графиня Марта подняла голову и, как бы хватаясь за последнее средство, с заклинаниями произнесла:

— Сестра, подумайте о нашем отце!

— Я думала, и только одно помню, что папа никогда в своих письмах не говорил иначе как с восхищением о своем секретаре.

— Он был секретарем, Аделаида!

— Так не все ли равно, кем он был; я смотрю, что он теперь: он — владелец того же замка, которым владел наш отец.

— Да ведь это за деньги, а деньги не дадут ему имени.

— Я могу дать ему мое имя, и тогда все будет как следует.

— Аделаида! Вы на это не решитесь! — Графиня Марта была поражена спокойною устойчивостью ответов сестры.

— Почему же не решусь? Имя замка обыкновенно передается невестой, когда нет мужских потомков.

— Да ведь чужое имя не может дать ему…

— Чего?

— Того, что… тех качеств… которых у него…

— Ты его не знаешь, Марта; я с ним говорила чаще и дольше твоего.

Графиня Марта сложила оружие; с сестрой было бесполезно говорить. Но оставалось еще одно средство — она решилась на него. Она написала Борнишу, прося его прийти двадцатью минутами ранее восьми. И, поднявшись каждая в свою комнату, сестры стали дожидаться вечера.

Что произошло в гостиной в те двадцать минут, которые выговорила себе графиня Марта, осталось тайной; но когда графиня Аделаида спустилась в коридор, то, подходя к дверям гостиной, она услыхала поспешный и нетерпеливый голос Борниша, говоривший: „Встаньте, идут, встаньте же“. Она вошла и нашла сестру сидящей на обычном своем месте, она с недоумением посмотрела на обоих, и в то же мгновение Борниш, полуувещательным, полушутливым тоном начав на той же ноте, на какой остановился, и понемногу подымая голос все выше и выше, стал повторять свою фразу: „Встаньте же; ну, встаньте же, графиня!“ — и с комическим жестом подойдя к ней, взял ее за руку, поставил посреди комнаты и еще раз, уже самым благодушным тоном, повторил: „Да встаньте же, графиня, и скажите графине Аделаиде то, о чем я вас просил!“

Он скрестил руки и смотрел на нее в упор.

— Сестра, мосье Борниш просит вашей руки.

— А! вот это так!

Аделаида улыбнулась ему своей широкой улыбкой, на этот раз уже без всякого лукавства, и жених поцеловал протянутую ему руку.

IV

Небывалый еще день всходил над городом со следующей утренней зарей.

Маленькая площадь и ближайшие к ней улицы бывали прежде свидетельницами всякого рода торжеств: Жозеф Бонапарт, отправляясь занимать испанский престол, заехал сюда на одну ночь; маршал Ней со своим штабом провел здесь два дня; позднее один из Орлеанов, возвращаясь с алжирского похода, останавливался в гостинице „Золотого льва“, и в той же гостинице Ламартин ночевал и даже, как гласит прибитая доска, написал одно из своих юношеских стихотворений; сестра императрицы Евгении как-то заезжала; в книге все той же гостиницы читалась на странице 35-й подпись Гизо; во время коммуны приезжала с воззванием приятельница Луизы Мишель; если не ошибаюсь, Буланже делал смотр местному гарнизону; ну и, наконец, уже в самое недавнее время министр общественных работ присутствовал при закладке новых водопроводов. Словом, много бывало здесь всяких событий — и не перечислишь. Но никогда, ни при одном известии не происходило в городе того, что в это утро. Да оно и понятно: тогда каждый стремился только поглазеть, теперь же всякому хотелось узнать и рассказать.