Мои воспоминания. Часть 2 - [32]

Так прожил Доброжинский при мне целый год. Продолжал пить водку, а когда как следует напивался, садился на маленькую тридцатирублёвую лошадку и уезжал. Был он очень хорошим ездоком и мог держаться на лошадке пьяным. Всё же однажды свалился. Но ушибся не сильно, так как лошадка была маленькой, а всадник – большой, так что ноги его почти доставали до земли.

Так он ездил в Кринки. Целью его поездки были Кринки. В воскресенье он объезжал местечко, магазины, а за ним – все крестьяне и евреи, но никто ему не причинял зла, не делал ничего дурного, потому что все его, на самом деле, любили.

В воскресенье он радовал своим появлением базар. Иногда заезжал со своей лошадкой прямо в дом к асессору, прижав голову к шее лошадки. Протиснувшись с лошадкой в дом, смеялся, хватаясь за живот - доказал свою удаль. Потом вдруг исчез, и я до сих пор не знаю, куда девался. Умер, наверное, где-то в полном одиночестве.

Благодаря Розенблюму я также познакомился со всеми окружающими помещиками. По правде говоря, я мог бы с ними делать дела, но я об этом совсем не думал. Только - о философских книгах, книжках и спорах с несколькими добрыми друзьями. Заработка вдоволь, чего не хватает?

Помню, был один генерал – Киславский, который жил в Уснаже, в четырёх верстах от Макаровцев. Именье Либавич вместе с ещё большим фольварком он купил сразу после польского восстания за 700 рублей. Именье сдал в аренду еврею за три тысячи рублей в год, а сам жил в Уснаже. Был он генеральским зятем; тесть его был из царской свиты, влюбился в Гродно в очень красивую еврейскую девушку и на ней женился. У них была дочь, они её выдали замуж за Киславского, молодого кавалериста и красавца.

Тесть-генерал так повёл дело, что Киславский за три года вырос в чинах и получил титул генерала, хоть от природы был очень ленив и ненавидел труд.

Затем ему тесть купил вышеупомянутые именья, и он, оставив военную службу, стал помещиком. Тесть умер, а тёща, еврейская дочка, поселилась у зятя. Были они в хороших отношениях с Розенблюмом и Любовичевой и ездили к ним в гости. Киславский был очень оригинальным человеком, со странными, непонятными капризами и взглядами. Крестьянина, приходящего к нему на работу, он приглашал в зал и объяснял, что жена его очень хорошо играет на фортепьяно. Тут же звал жену и просил играть. И она играла. Киславский очень интересовался тем, какое впечатление производит игра на крестьянина. Он пристально на него смотрел, пытаясь уловить в глазах крестьянина впечатление от игры. И если тому нравилось, Киславский был счастлив.

Такой у него был характер.

Мы были по соседски хорошо знакомы. Возвращаясь от Розенблюма, он почти всегда останавливался у моей корчмы и заходил повидаться. Взгляд его, движения, речь – всё было странно, и казалось, что в этом человеке есть нечто непостижимое.

Как-то летом ехал я мимо его усадьбы. Он как раз стоял в воротах. Естественно, он меня к себе пригласил и тут же захотел угостить игрой своей жены.

Музыкой он, как видно, испытывал душу человека.

Но я очень спешил и отказался. Тогда он мне покажет своё имение, а ещё. - с лошадей и коров. Но вместо этого он вдруг три раза вскрикнул, поймал проходившую мимо курицу и заявил:

«Вот курица как раз снесла яйцо. Понимаешь? – Яйцо...»

И этот красивый, странный, непонятный помещик с его непостижимыми, особенными капризами, глубоко задумался.

К этой же компании старинных типов и лиц принадлежит, конечно, и Йосл Лидер, еврей из Кринков.

Йосл держал в Кринках коробку, и при одном этот слове тело пробирает дрожь. А Йосл из таких был самым худшим, самым убийственным. Если к нему применить то, что говорится в народных песнях, где держатель коробки показан таким уродом - то для него это будет слишком слабо.

Принято было, что ешувник резал корову или быка, или несколько ешувников вместе резали зараз пару быков и засаливали целую бочку мяса. Если было мало для бочки, докупали ещё, обычно в складчину, и снова засаливали. И всю зиму в деревне едят мясо, как волки. Фунт мяса стоил, может, грош. Когда-то на мясе ещё и зарабатывали. Продавали крестьянам кожу, заднюю часть. Резали обычно совсем худых коров, дающих мало молока, или совсем молодых. Для оплаты коробочного сбора договаривались с коробочником на пять-десять рублей в год, и - свободны на целый год. Режут, сколько хотят.

Но многие ешувники не желали давать коробочнику никаких денег. Его обжуливали, и когда он приходил с десятскими в деревни для ревизии и искал зажуленное мясо – его прятали в надёжном месте. Но если коробочник зажуленное мясо захватывал, то делал с ним что-то такое нехорошее, отчего в городе это засоленное мясо не ели: бульон от него был острым, как уксус от бочковой селёдки.

Бедняки его покупали за гроши. Понятно, что для коробочника это уже было то же самое, что годовой сбор с ешувника.

Но с Йоселе всё было по-другому. Являясь с ревизией насчёт мяса, он поступал хуже, чем ревизор патентов. Захватив у кого-то мясо, забирал из дому разные вещи в виде залога, и ему приходилось хорошо заплатить: не боялся ни асессора, ни исправника. Он не боялся, но они все его боялись - за его злобную прыть и особенно за его доносы: он мог на них донести, куда надо. Он мог и на губернатора донести, так как точно знал – что, как и где доносить.