Мои воспоминания. Часть 2 - [31]

Обычно она это обсуждала с моей женой. Этим она повторяла ошибку, которую делал отец, считая, что жена из меня сделает хасида, стоит на неё только повлиять. Помещица тоже считала, что жена меня сделает скупым, пустоголовым, тяжко работающим и замотанным, стоит только ей это хорошо втолковать. И я бы тогда ходил в амбар и загребал бы граблями солому, как Роземблюм.

На жену мою Любовичева влияла сильно, но ничего хорошего из этого не вышло. Жена только через силу трудилась, что никому не было нужно.

Но я считал иначе: для чего надо перерабатываться, выбиваться из сил, если можно вполне хорошо жить и без такого нечеловеческого, тяжёлого труда?

Зачем превращаться в грубого мужика, портить себе жизнь? И как оказалось, я был прав. Но об этом дальше.

Помещик Доброжинский, сдавший своё имение в аренду Любовичевой, жил у неё в усадьбе, ел там и пил. У него ещё было, на что пить. Он ещё владел большим лесом в усадьбе Борки, Волковыского уезда. Он давал крестьянам из Макаровцев, бывшим своим крепостным, справку в Борковский лес к своему леснику с разрешением вывезти несколько возов дров. За это они покупали ему водку и распивали вместе с ним у меня в корчме. Понятно, что пан Доброжинский регулярно шатался пьяный. Выпивая, он целовался с крестьянами и крестьянками. Закусывать он любил сыром. И так он совсем опростился.

В душе он, однако, был очень благородным человеком, с хорошим характером и аристократического происхождения. Дед его был предводителем дворянства Виленского округа. Этот дед взобрался однажды в Бяле-Козе [?] на высокую гору, стоя на вершине которой можно видеть окружающие поля и деревни, и сказал, что всё, что глаз его видит, должно ему принадлежать.

Так и произошло. При таком состоянии и в те времена это было не трудно осуществить.

Трое детей, которых имел дед, были все распутниками и кутилами. Пока дед был молод, он их ещё держал в руках и не давал шарлатанствовать. Но в старости уже не мог сдержать, и они наделали больших долгов. И даже подделали отцовскую подпись, и много имений было продано с аукциона. Дед от горя и стыда заболел и умер. Трое братьев и сестра поделили владения и наличные - в общей сложности миллион двести тысяч рублей. На долю отца Доброжинского пришлось шесть имений: три возле Макаровцев, три – в Волковыском уезде, с большим лесом, и триста рублей наличных.

Братья отца прокутили все свои имения и деньги. Но сам отец был немного сдержаннее - качество, которого его сын, пан Доброжинский, не унаследовал: отцовскую собственность он промотал, имения продал, остались только усадьбы Макаровцы и Борки с лесом, золотая и серебряная утварь и украшения, которые он потом тоже продал.

Был он умным человеком. Деньги занимать ненавидел, только продавал подряд всё, что имел. Продаст, получит деньги и прокутит!

«Я тоже начал было делать долги, - рассказывал бывший помещик, - отец предвидел, что как только он умрёт, я пущу на ветер то немногое, что осталось... Дело было через два года поле моей женитьбы. Мать тоже умерла в тот год. Мне досталось в наследство два имения и двадцать тысяч рублей наличных. Тут я зажил по-настоящему! Я любил музыку, нанял оркестр из сорока чехов, чтобы играли мне в обед и вечером. Жил я в Борках. Я также любил лошадей, было у меня тридцать лошадей для выезда; музыкантов и лакеев - человек шестьдесят. И ещё я регулярно гулял, устраивал балы, приглашая к себе всех окрестных помещиков, пил и плясал...

Хоть деньги занимать я избегал, но если было нужно – я не считался. В первое время чувствовал уверенность... Не жалел никакого процента, и доставал, сколько хотел, денег в долг, и так кутил года три. Но позже кредиторы вознамерились продавать с аукциона мои усадьбы. Я достал у Любовичевой приличную сумму и договорился с самыми сильными из моих кредиторов на сорок процентов. Но много я не заплатил.

Жена моя видела, что дела мои плохи, что я пропал и никогда не выберусь, и ушла от меня с двумя детьми. Поселилась в своём имении, которое дал ей в приданое отец, и теперь, дорой брат, я валяюсь, пьяный».

Да, у него была ещё тридцатирублёвая лошадёнка, маленькая, бедная, на которой он иногда ездил верхом.

Так он мне одним зимним вечером рассказывал и за свой рассказ просил гонорар: бутылку водки... Я ему дал, и он её тут же опорожнил. Он опьянел, а в пьяном виде он целовался, с кем попало: крестьянами, крестьянками – со всеми подряд. Мне он в этот момент сказал, что ужасно меня любит, и полез целоваться, но, будучи очень здоровым, он меня чуть не задушил, так что я не мог ни вздохнуть, ни вырваться от него, хоть тоже был не слабым парнем. Он так прижался губами на несколько минут к моему сердцу, что мне стало дурно.

К счастью, пришёл сторож Давид. Он сразу увидел, что я совсем без сил и оторвал меня от него в бессознательном состоянии. Поднял крик, прибежали люди и меня выручили. Задержался бы сторож на пару минут, я бы точно умер от любви Доброжинского. Тут он сам увидел, что натворил. Он уже немного протрезвел. Упал на колени, стал целовать мне ноги, плакать пьяными слезами и уверять, что всё это – от большой ко мне любви.