Мои Воспоминания. Часть 1 - [76]

Мой дядя меламед рассказывал нам истории о наших великих мудрецах, но без преувеличений и без неестественных вещей, только реальные истории, ясные и правдивые. Он знал, сколько прежде получали раввины и великие мудрецы, что составляло порядка восьмидесяти грошей в неделю. Столько брал минский раввин, и столько же - Виленский гаон, а при повышении жалованья добавляли ещё десять грошей в неделю.

Он же рассказывал, как помесячные старосты властвовали над раввинами, и бывало, что великого мудреца выгоняли из города, где он был раввином, из-за всякой мелочи. Помесячный староста просто звал своих сторонников из числа городской знати и налагал на раввина наказание. Решали, что раввина надо прогнать, и прогоняли.

В Минске, например, прогнали автора "Шагат Арье"[149]. Он был почти самый большой гаон у евреев после Виленского. Прогнали его летом, в пятницу в двенадцать часов, с большим позором, а именно: запрягли пару быков в телегу и так вывезли из города. Дядя рассказывал, что одна еврейка вышла из города к раввину и принесла ему три халы на шабат. Он её спросил, знает ли её муж о халах, и она ответила:

"Нет".

Он сказал:

"Так я не могу взять".

Тогда его отвели в еврейскую корчму. Изгнанный еврей не хотел, чтобы ешувник знал, что он - минский раввин. Энергичная еврейка, однако, побежала пешком в деревню и рассказала, что это наш раввин, большой гаон, а помесячный староста, да отрётся его имя, его прогнал.

В Бриске прогнали гаона, автора большого комментария к Талмуду под именем "Б.х."[150] Он был там раввином. Однажды произошла история. Ночью на исходе субботы сидел помесячный староста с представителями городской знати в общинном доме. В двенадцать часов погасла свеча. Во всём Бриске не было огня. Все уже спали. Помесячный староста послал шамесов к равввину зажечь там фонарь и принести. Пришли к раввину. Но как же они были удивлены, обнаружив, что темно и у раввина. Он уже тоже спал. Они рассказали о этом собранию, и помесячный староста с представителями городской знати решили, что, если раввин в двенадцать часов ночи спит, следует его прогнать. И его прогнали из Бриска.

Глава 18

Мой раби реб Ицхок-Ойшер. – Наши «занятия». – Моя первая революция. – Моё имя становится известно в городе. – Конец истории.

Жил в Каменце несчастный хасид, нищий и страшно набожный. Делать – он ничего не делал. Жена ему не давала жить, чтобы он стал тем, кем были все шлимазлники – меламедом. Когда он сказал об этом моему отцу, у того тут же возникла идея – что Ицхок-Ойшер может быть для его Хацкеле хорошим меламедом. Что Хацкель у него чему-то научится – это вряд ли, но зато станет при нём большим хасидом, ведь я, хотя и был в душе хасидом, всё же «любил этот мир», как говорил отец. Я постоянно бывал у деда, где часто ел в субботу и в праздники, и тогда уже вместе с дедом молился у дяди Мордхе-Лейба, и к десяти часам мы уже кончали молиться.

У деда еда продолжалась недолго, и когда часов в двенадцать, отец приходил домой из штибля, я уже был дома, готовый к трапезе. Где мне было лучше, там я и был. За это отец меня часто называл «отмирасегойник» и сожалел, что отдал меня на выучку к дяде реб Эфроиму, противнику хасидизма и, как его считали, философу. Конечно, он был скрытым апикойресом. Действительно, отец видел, что я стал слишком много знать, что-то понимать в жизни, и очень боялся, чтобы и я, Боже сохрани, не стал у дяди апикойресом.

Конечно, он хотел меня забрать от дяди, но боялся своего отца Арон-Лейзера. И потому искал такого случая, чтобы он мог взять меня из хедера, а дед бы не возражал.

Но стоило явиться Ицхок-Ойшеру, как все эти соображения были забыты: отец загорелся идеей, что у такого меламеда я стану настоящим хасидом. И вместе с ещё одним евреем-хасидом он назначил Ицхок-Ойшера быть меламедом. За двух мальчиков: за меня и за Мордхе, сына Шмуель-Шлойме, определили пятьдесят рублей за срок. Учить он должен был в бет-мидраше реб Хершеле, на синагогальном дворе, где днём никто не учится, - ни поруш, ни ешиботник. Там было тихо, и можно было с пользой поучиться. Собственного своего брата, моего друга Исроэля, отец от Эфроима не забрал.

Назавтра после Суккот, в девять часов утра, я пришёл в штибль реб Хершеле заниматься с новым меламедом, как раз в это время все шли в хедеры.

Ребе ещё не было, и мы с товарищем ждали. В одиннадцать часов он пришёл из миквы и стал молиться, притоптывая ногой по полу и хлопая ладонями по стене, как делал он обычно во время молитвы. И целый час стучал по полу и по стене и надрывал горло криком, а потом, примерно полпервого, стал с нами учить трактат «Браки». Он не завтракал, потому что на рассвете ещё только ел ужин.

Стали мы учить из Гемары то, что было нам знакомо ещё раньше. Выучили целый лист Гемары, а он смотрел перед собой – и слушал ли он нас или о чём-то своём думал – мы не знали.

Дошли до Дополнений, и тут он несколько оживился и сам стал смотреть на мелкие буквы текста. Дополнения мы тоже знали, а он, смотрел в книгу, шептал про себя и как видно не понимал. Сидит, охватив руками свою маленькую головку с узким лбом и шепчет про себя Дополнения. Но мы чувствуем, что он не понимает – думает, опять про себя бормочет, снова думает полчаса, пока нам не надоело и не опротивело так сидеть. Мы говорим: