Мои темницы. Пурпур. В бархатных когтях - [12]

XX

Он рассказал эту историю с поразительным видом истины. Верить ему я не мог, а все-таки удивлялся ему. Все факты французской революции были ему известны в совершенстве, он говорил о них охотно и красноречиво, приводя любопытнейшие анекдоты. В его речах было что-то солдатское, но не без изящества, приобретаемого в кругу утонченного общества.

— Вы мне позволите, — сказал я ему, — попросту обходиться с вами, не употребляя титулов?

— Это и мое желание, — отвечал он, — я извлек хоть ту выгоду из несчастия, что умею смеяться над всяким тщеславием. Уверяю вас, что я горжусь больше тем, что я человек, а не тем, что я король.

Утром и вечером мы подолгу вместе разговаривали и, не смотря на то, что я считал его комедиантом, душа его казалась мне доброй, чистой, жаждущей всякого нравственного блага. Несколько раз я порывался сказать ему: «Извините, я желал бы поверить вам, что вы — Людовик XVII, но откровенно вам признаюсь, что я убежден в противном; будьте и вы настолько искренни, перестаньте притворяться передо мной.» И я передумывал про себя прекрасное слово, какое я скажу ему относительно тщеты всякой лжи, в том числе и той лжи, которая кажется невинной.

Со дня на день я это откладывал: все выжидал, не станет ли теснее наша дружба, и так и не решился привести в исполнение свое намерение.

Когда я размышляю об этом недостатке смелости, я оправдываю его иногда, как необходимую вежливость, как благородную боязнь опечалить человека и многим другим. Но эти оправдания не удовлетворяют меня, и я не могу скрыть того обстоятельства, что я был бы более доволен собою, если бы не засела у меня в горле придуманная маленькая речь. Делать вид, что веришь обману — это малодушие: мне кажется, что я не сделал бы этого больше.

Да, малодушие! Верно, что какими бы я ни обставлял деликатными околичностями свои слова, все-таки жестоко сказать другому: «Я вам не верю». Он рассердится, мы лишимся того удовольствия, которое нам доставляла его дружба, он осыплет нас, может быть, обидными словами. Но все-таки гораздо лучше, честнее потерять все, чем допустить ложь. И, может быть, несчастный, который осыпал бы нас обидными словами, видя, что мы не верим его обману, удивился бы потом нашей откровенности и получил бы повод к таким размышлениям, которые бы вывели его на лучшую дорогу.

Секондини склонны были верить тому, что он действительно был Людовиком XVII, и, пережив уже столько перемен судьбы, не отчаивались, что в один прекрасный день он взойдет на трон Франции и вспомнит об их преданнейшей службе. За исключением того, чтобы благоприятствовать его побегу, для него делалось все, что только он желал.

Этому и я был обязан честью видеть великую особу. Он был среднего роста, сорока — сорока пяти лет, несколько толстый и лицом настоящий бурбон. Вероятно, что случайное сходство с бурбонами и ввело его в искушение сыграть эту печальную роль.

XXI

В другой недостойной боязни людского мнения я должен обвинить себя. Мой сосед не был атеистом, а, напротив, говорил иногда о религиозных чувствах, как человек, ценящий их и не чуждый их; но у него все-таки было много безрассудных предубеждений против христианства, на которое он смотрел не столько с точки зрения его истинной сущности, сколько с точки зрения его злоупотреблений. Его прельстила поверхностная философия, предшествовавшая французской революции и следовавшая за ней. Ему казалось, что можно почитать Бога с большею правильностью, чем учить евангелие. Не ознакомившись хорошо с Кондильяком и Праси, он почитал их величайшими мыслителями и воображал, что этот последний дал законченность всем возможным метафизическим изысканиям.

Я, который довел гораздо дальше свое философское образование; я, который чувствовал слабость экспериментальной доктрины; я, который знал грубые ошибки критики, какою был охвачен век Вольтера, с целью порочить христианство; я, прочитавший Гене и других благородных обличителей этой ложной критики; я, убежденный в том, что нельзя логикою вещей допускать Бога и отрицать Евангелие; я, считавший таким пошлым делом следовать за течением антихристианских мнений и не уметь возвыситься до понимания того, на сколько прост и высок католицизм, не в карикатурном своем виде, — я имел низость принести все это в жертву боязни людского мнения. Меня смущали шутки моего соседа, хотя и не могла от меня скрыться их пустота. Я скрывал свою веру, колебался, раздумывал, будет ли удобно или неудобно противоречить ему, говорил себе, что это бесполезно, и хотел убедить себя, что я оправдан.

Низость! Трусость! Что нужды в кичливой силе прославленных мнений без всякого основания? Правда, что неуместное рвение есть безрассудство и может еще больше раздражать того, кто не верит. Но признаваться откровенно и в то же время скромно в том, что ты твердо считаешь важною истиной, и признаваться в этом даже и там, где не ожидаешь одобрения, где ты предполагаешь, что не избегнешь небольшого презрения или насмешки, — вот это есть истинный наш долг. И это благородное признание всегда может быть выполнено так, чтобы здесь не было неуместного характера миссионерства.