Мои седые кудри - [50]

— Ничего не делать, ничего! Только уйти к партизанам.

— К партизанам? — переспросил старик, вставая из-за стола. — Они же, господин зять, меня повесят…

— Зачем им тебя вешать? — горячился Ганс. — Ты им соль повезешь, мешок соли! А соль сейчас дороже золота.

— Да соль-то они еще и не возьмут, — возражал Тихон Федорович, — подумают, что отравленную привез… и повесят, на осине повесят. Они ведь знают, что я вам, господин офицер, и вашему фюреру верой и правдой служу, что моя дочка с вами путается… ну, или там замуж за вас собирается… все равно. Повесят — и крышка.

— Ты скажешь партизанам, — учил лесничего Ганс, — что соль не отравлена, и… ам, ам — в рот себе положишь. А партизан тебе суп несоленый нальет, скажет: ешь! — ты посолишь и съешь. Они тебе и поверят.

— Повесят, — твердил старик, — как пить дать повесят.

— Ты скажешь партизанам: дочь немцу не хочу отдавать, пришел защиты искать.

— Повесят, — твердил Тихон Федорович. — Это же я тогда на них полицаев натравил… повесят, бандиты проклятые… Не пойду! — решительно закончил лесничий.

Похлебаев, переводивший добросовестно то одному, то другому их аргументы и убедившись, что воля старика несокрушима, протянул к Гансу руку и сказал:

— Дай пистолет!

Вспотевший и красный как рак Ганс резким движением достал из кобуры браунинг и подал Похлебаеву.

— Вот что, старик, — сказал Похлебаев, вставая со стула, — нам некогда возиться с тобой. Повесят тебя партизаны или нет — это еще вопрос, а последнее наше слово такое: даем тебе пятьдесят тысяч марок и два мешка соли… не хочешь — молись в последний раз — и пойдем в лес.

Старик поднял руки, брови его полезли вверх, усы и щеки задрожали. Заикаясь, он лопотал что-то бессвязное:

— Николай, голубчик, да ты тово… согласен я, как можно… Мы ить с им, — указал он на Ганса, — теперь родня… как можно.

За дверью послышались легкие шаги, и в комнату вошла Лиля. Похлебаев быстро спрятал браунинг в карман. Лиля, глядя на отца, стала уговаривать его поехать с нею.

Похлебаев сказал Гансу, что старик согласился ехать за два мешка соли и за пятьдесят тысяч марок. Тот подошел к Тихону Федоровичу, взял его мозолистую руку и потряс ее двумя своими мягкими холеными руками:

— Карашо, ошень карашо!

Когда Ганс и Николай собрались уходить, Лиля вдруг расплакалась, упрекая Ганса в том, что он ее не любит. Ганс клялся, что скоро всех их заберет в Баварию, что не отдаст их на растерзание партизан, что теперь уже все решено. С этими словами они крепко обнялись, и Ганс, взяв под руку Похлебаева, направился к выходу.

Как только утих треск мотоцикла, огромный платяной шкаф, стоявший в комнате, чуть качнулся, отодвинулся одним краем от стены, и из-за него показалось сначала дуло автомата, а за ним и фигура Плешкова, который не раздумывая сел за стол.

— Ну и цирк у тебя, Тихон Федорович, — проговорил Иван Плешков, наливая себе в рюмку французский коньяк.

— Вот так и живу, Иван, — отвечал тот. — Мы бы с Похлебаевым давно придушили этого Ганса, да твой Дядя Ваня не велит. Живьем, говорит, надо взять и не впутывать Николая. Вот и мучаюсь.

Плешков налил Лиле полрюмки, и она, чокаясь с ним, сказала:

— За успех, Ваня!

— Будем здоровы! — ответил Плешков, поднося к губам полную рюмку. Потом встал, вынул из кармана листок бумаги и, подавая Лиле, сказал:

— На, Лесовичок, нацарапай на коре все, что тут Дядя Ваня написал, а я пойду.

— Постой, Иван, — сказал старик, — я сперва выйду Альму попридержу, а то на весь лес хай поднимет.

Лесничий вышел, а Плешков, шагнувший было к двери, хмыкнул что-то себе под нос, вернулся к столу, взял бутылку, в которой еще оставалась добрая половина французского коньяка, и спрятал ее за пазуху.

— От твоего имени передам Дяде Ване, — сказал он, выходя в сени.

Лиля кивнула и махнула ему рукой. Плешков сошел с крыльца, прошел мимо будки Альмы, отодвинул в заборе доску и скрылся в лесу. Через несколько минут послышался повторившийся трижды короткий свист, означавший «полный порядок».

На следующий день, утром, Тихон Федорович вывел из конюшни лошаденку, запряг в телегу, подошел к будке, отвязал Альму и цепью привязал ее к задку телеги. Погрустневшая, спокойная Альма молча повиновалась Тихону Федоровичу, словно понимая, что расстается с родным домом надолго. Старуха тоже готовилась в путь. Она вывела из хлева корову, впрягла ее в какую-то таратайку, похожую на двуколку, где уже лежала разная утварь, положила туда же небольшой мешочек с мукой, закрепила все веревкой, подошла к корове, взяла ее за поводок и ждала сигнала. Тихон Федорович слегка прищелкнул языком, шевельнул вожжи, и кляча тронулась с места. Телега сразу будто ожила, поскрипывали колеса, покачивались пожитки, позвякивала цепью шедшая за подводой Альма. Тихон Федорович шел рядом с лошадью, которая поглядывала на него, кося глазом, настораживала уши и довольно бодро шагала. Старуха шла за Альмой, ведя на поводу корову. Лиля условилась встретить их на проселке. Так они и выехали на грейдер.

На подъезде к проселочной дороге Тихон Федорович услышал рокот автомашины и, оглянувшись, увидел мчавшуюся по грейдеру полуторку. Он инстинктивно принял вправо, а через секунду его обдало пылью, и он отстранился от резко затормозившей рядом с ним полуторки. Из кабины спрыгнул на землю молодой шофер и громко крикнул: