Мои ранние годы. 1874-1904 - [115]

Поспешно вскочив, я повторил придуманную Баулсом спасительную фразу, вызвав всеобщее оживление. Ко мне вернулась храбрость, и я без оглядки понесся вперед. Ирландцы, в презрении к которым я был воспитан, оказались прекрасной аудиторией. Они помогали мне своими замечаниями и не позволяли себе ничего, что, по их мнению, могло бы мне помешать. Казалось, они даже не обиделись на шутку, которую я отпустил на их счет. Но когда я произнес: «…буры, которые сражаются в открытую, а будь я буром, я, надеюсь, тоже сражался бы в открытую…», мой взгляд привлекло какое-то движение скамьей ниже. Мистер Чемберлен, наклонившись к своему соседу, шепнул ему что-то, чего я не расслышал. Позднее я узнал от Джорджа Уиндхема, что сказал он следующее: «Вот так теряются места в парламенте!» Но берег уже маячил невдалеке. Энергично барахтаясь, я поплыл к нему и вскоре выкарабкался на сушу, еле дышащий и мокрый, образно говоря, как мышь, но живой. Все были ко мне добры и внимательны. В ход пошли обычные укрепляющие средства, и я сидел в блаженном оцепенении, пока не набрался сил, чтобы доплестись до дому. В целом выступление мое было принято благосклонно. Хоть многие и догадались, что шпарил я свою речь наизусть, но мне это простили за мое усердие. Палата общин, хоть и сильно изменившаяся, все еще продолжает оставаться коллективным верховным правителем, всегда снисходительным к тем, кто гордится своей службой ему.

После этих дебатов я познакомился с мистером Ллойдом Джорджем. Нас представили друг другу в баре палаты общин. Поздравив меня, он сказал:

— Судя по вашим чувствам, вас ослепляет блеск Британской империи.

Я ответил:

— А вы смотрите на нее слишком издалека.

Так началось наше долгое сотрудничество, выдержавшее множество испытаний.

С тех пор только две мои речи в этом парламенте имели такой же успех, и обе они были произнесены в первые месяцы моего членства. Военное министерство назначило командующим бригады в Гибралтаре некоего генерала Колвилла. Когда дело уже было сделано, всплыли подробности одного годичной давности сражения в Южной Африке, в котором генерал, по мнению министерства, проявил себя не лучшим образом. Его сняли с командования. Оппозиция защищала Колвилла и возмущалась этой запоздалой расправой. В часы подачи запросов поднялся шум, и на следующую неделю были назначены дебаты. На этой территории я чувствовал себя как рыба в воде и к тому же имел время выбрать наиболее эффективную линию защиты. Дебаты начались для правительства неудачно, со всех сторон сыпалась критика. В те дни поражение в дебатах было несчастьем для администрации, даже очень сильной. Считалось, что это компрометирует партию. Министры страшно расстраивались, когда чувствовали, что Харкурт, Аскуит, Морли или Грей пробивают брешь в их обороне. Тут кстати явился я со своей, как все поначалу подумали, полемической речью; на самом же деле это был лишь результат счастливого предвидения того, куда повернут дебаты. По существу, я защитил правительство при помощи аргументов, которые одобрила оппозиция. Консерваторы остались довольны, либералы рассыпались в похвалах. Мой все более близкий друг Джордж Уиндхем, ставший теперь министром по делам Ирландии, передал мне лестные отзывы о моем выступлении, исходившие из самых высоких министерских кругов. Словом, я приобрел некий статус в палате.

И вместе с тем я обнаружил, что явно расхожусь с магистральной линией консерваторов. Я был всецело за войну, разгоревшуюся тогда опять, но приобретшую характер беспорядочный и хаотичный. Я считал необходимым воевать до победного конца, для чего задействовать больше живой силы и лучше организовать ее. Мне казалось разумным использовать индийский корпус. В то же время я восхищался отчаянным сопротивлением буров, осуждал чинимые над ними насилия и надеялся на то, что им будет дарован почетный мир, который навечно связал бы нас с этими храбрецами и их вождями. Поджог ферм я считал отвратительным самоуправством. Я протестовал против казни командующего Шиперса и, возможно, способствовал помилованию командующего Круитзингера. Расхождение мое с господствовавшим мнением простиралось и на более общие вопросы. Когда военный министр сказал: «В воинственную державу нас превратил случай. Теперь мы должны приложить усилия, чтобы таковой остаться», я был возмущен. Я считал, что нам следует положить войне конец с помощью силы и великодушия и поскорее вернуться на тропу мира, разумной экономии и реформ. Хотя я и пользовался привилегией общаться в свете с большинством вождей консервативной партии, хотя мистер Бальфур и проявлял ко мне неизменную доброту и расположение, хотя я и виделся с мистером Чемберленом и слышал его свободные и непредвзятые суждения по самым разным вопросам, я упорно склонялся влево. Розбери, Аскуит, Грей и в особенности Джон Морли, как мне казалось, понимали меня гораздо лучше, чем понимало мое собственное партийное руководство. Я восхищался интеллектуальной мощью этих людей, вдохновляющей широтой их общественных взглядов, не придавленных грузом практических соображений.

Читателю не следует забывать о том, что, не пройдя курса в университете, я не имел за спиной школы юношеских споров и дискуссий, когда мнения формируются или претерпевают изменения свободно, в атмосфере счастливой безответственности. Я был уже известным политическим деятелем и, по крайней мере, сам придавал большое значение всему, что я говорил и что часто тиражировалось прессой. Мне хотелось направить консервативную партию в сторону либерализма. Я выступал против оголтелого национализма и сочувствовал бурам. Не разделяя полностью взглядов обеих партий, я был так неопытен, что полагал свою задачу лишь в том, чтобы, выработав правильную точку зрения, бесстрашно ее выражать и отстаивать. Верность своим идеям я почитал превыше всякой другой верности. Я не придавал значения партийной дисциплине и принципу единства партии, не считал нужным послушно жертвовать ради них своим мнением.