Мои первые сорок лет - [12]

Это может показаться неправдоподобным, но «Моя прекрасная леди» долгое время ежедневно шла на сцене, а по воскресеньям спектакль играли даже дважды. У нас не было ни дня отдыха. Без перерыва прошло сто восемьдесят пять представлений. Когда артистам приходится играть один и тот же спектакль месяц за месяцем, они начинают понемногу сходить с ума и, чтобы снять ощущение монотонности, проделывают всякие забавные штуки. То вам подвинут стул на слабых ножках, то постучат в дверь гримуборной, а как только вы ее откроете, на вас выльется кувшин воды, причем перед самым выходом на сцену. Однажды мы окунули накладные усы Хорхе Лагунеса (тенора, который пел партию венгерского профессора лингвистики Карпати) в какую-то химическую смесь, в результате чего они приобрели запах экскрементов. Это дало Фабрегасу повод в диалоге с Лагунесом вместо реплики «этот отвратительный венгр» сказать «этот вонючий венгр». Все мы попадали в какую-нибудь переделку. Мне тоже достаточно часто приходилось становиться жертвой розыгрышей. Для того чтобы выглядеть как настоящий пьяница, я надевал грубую поношенную одежду, такие же ботинки, а затем, когда пел в хоре на балу, менял все это на фрак и элегантные туфли. В один из вечеров, начав переобуваться, я обнаружил, что мои бальные туфли прибиты гвоздями к полу, причем из каждого ботинка выглядывало по пять шляпок. Быстро отодрать их было совершенно невозможно, поэтому я появился на балу в старых страшных башмаках и, конечно, выглядел в них весьма забавно.

В этой постановке участвовали многие певцы, стремившиеся попасть в оперу. Я же тогда только начинал мечтать о ней. Оперная сцена казалась мне чем-то фантастически далеким, к тому же я слышал мало оперной музыки. Предполагая освоить теноровую тесситуру, я намеревался и дальше петь в труппе моих родителей.

В спектакле «Моя прекрасная леди» выступала одна девушка-хористка, которая мечтала стать певицей ночного клуба. Ее тоже звали Кристина. Она мне нравилась, я много и часто аккомпанировал ей на фортепиано. Время от времени я был концертмейстером Кристины и еще одного певца-баритона из театра моих родителей в барах. Баритон нередко выступал в программе кабаре, и, когда он появлялся на сцене, публика обычно начинала бесцеремонно шуметь. «Убирайся! Мы не хотим тебя слушать!— кричали посетители.— Мы хотим видеть девочек!» «Будет вам, парни! — защищался он.— Чем скорее вы прослушаете три мои песни, тем скорее увидите своих девочек». «Хорошо, давай пой, но мы и не подумаем тебя слушать»,— отвечали они. Кто-нибудь из этих ребят толкал меня под локоть: «Эх ты, маэстро! Чего спишь и вздыхаешь?» Так я прошел великолепную практику аккомпанемента любовных лирических песен под рев разбушевавшейся толпы: «Кончай! Замолкни!» Бывало, что выкрикивали и кое-что похлеще. Но и певец, и я воспринимали ситуацию с юмором и не слишком расстраивались.

Вскоре после того, как сошла со сцены «Моя прекрасная леди», известная и весьма разбитная мексиканская звезда Эванхелина Элисондо решила появиться в новой постановке «Веселой вдовы». Я получил почетное приглашение выучить с ней роль и спеть в спектакле. В сорока из более чем ста семидесяти представлений я исполнял роль графа Данило, а в остальных — Камиля. Во время одной из репетиций случился пожар, который мы с двумя коллегами пытались потушить. Затем нас быстро повезли в амбулаторию клиники Красного Креста, чтобы ликвидировать последствия отравления дымом. Шофер нашей машины так гнал по улицам Мехико, что я заметил одному из товарищей: «На пожаре с нами ничего не случилось, а вот доберемся ли мы живыми до больницы — это спорный вопрос».

В другом мюзикле — детективной истории «Рыжик» — я выступал с красивым мелодичным номером. Во время моего пения премьерша всегда делала что-то не так, стремясь разрушить впечатление от моего исполнения. Главную мужскую партию пел прекрасный испанский артист Армандо Кальво, добрый друг моих родителей. Однажды он заболел, и, поскольку я был его дублером, мне полагалось заменить его. Но роль отдали брату Армандо — Маноло Кальво. Это нарушение профессионального такта очень разозлило меня, и я ушел из постановки. Наш режиссер Луис дель Лано, который занимает сейчас видное положение в телевидении США, частенько повторял в те времена, что любит меня как сына. Я сказал ему все, что думаю по поводу его дурного поступка, однако несколько лет спустя мысленно поблагодарил его, потому что этот инцидент в конечном счете вновь способствовал моему росту и воспитанию во мне независимости.

В консерватории вместе со мной учился Мануэль Агилар, сын видного мексиканского дипломата, работавшего в США. Он всегда говорил, что я зря трачу время на музыкальную комедию. В 1959 году он устроил мне прослушивание в Национальной опере. Я выбрал тогда две арии из баритонального репертуара: Пролог из «Паяцев» и арию из «Андре Шенье». Члены слушавшей меня комиссии сказали, что мой голос им нравится, но, по их мнению, я тенор, а не баритон; меня спросили, не могу ли я спеть теноровую арию. Я вообще не знал этого репертуара, но слышал некоторые арии и предложил им спеть что-нибудь с листа. Мне принесли ноты арии Лориса «Любви нет запрета» из «Федоры» Джордано, и, несмотря на фальшиво спетое верхнее ля, мне предложили заключить контракт. Члены комиссии уверились в том, что я действительно тенор.