Мои первые «полосатые» - [3]

На третий день случилось нечто, положившее внезапный и трагический конец моему «блеску и славе» — быть товарищем игр молодого барина. Барчука мучило непреодолимое желание пойти к пруду и поплавать по нему — что нам ведь строго было запрещено. Однако, раз барчук, этого хотел, а я, следуя наказу матери, должен был исполнять его желания, — да и сам был не прочь отправиться туда, — то у меня не было причины препятствовать этому.

К тому же предприятие было, по-моему, вполне безопасным, потому что вода в пруде была глубиной всего с фут, всё остальное была сплошная тина, кишевшая пиявками. Как тут утонуть! Я сам сколько раз на «корабле» вдоль и поперёк изъездил всю эту лужу, названную прудом. «Кораблями» мы, дети, дворовых, называли старую пропитанную водой дверь и такую же крышку от большой винной бочки, которые мы общими силами вытащили из винокурни в пруд, чтобы на них отталкиваясь шестами, совершать морские путешествия.

Вскоре барчук и я очутились на кораблях — он на двери, я на крышке от бочки. При помощи шестов плавание шло прекрасно, и если бы Америка не была уже открыта, мы обязательно открыли бы её. Но «океан» оказался слишком мал для подобных нам героев; скоро он был пересечён по всем направлениям и мы устремились в поиски за новыми увлекательными сторонами жизни моряка. Открыл их первым барчук. Орудуя шестом, он начал брызгать на меня водой. Мальчик выказал такую ловкость, что мой лёгкий ситцевый армячок совершенно промок и запестрел от грязи.

— Ты жаждешь морской войны — пусть будет война, — подумал я про себя, привёл свой корабль в боевую готовность и давай палить из пушек.

Маленький барон сначала был поражён моей смелостью, затем стал звать на помощь, и, наконец, попросил перемирия. Я согласился. Но кто нарушил мир, кто предательски не сдержал слова? Всё тот же барчук. Он причалил свой корабль бок о бок к моему — мы как раз остановились у берега — и прежде чем я успел разгадать его тайный замысел, шестом сбил у меня шапку, упавшую в воду, и так больно ударил меня по голове, что у меня посыпались искры из глаз.

Эта проделка взывала к мести. С яростью раненого льва я вырвал из рук вероломного противника оружие, прыгнул на его корабль и тут началась рукопашная схватка, описать все ужасы которой перо отказывается.

Помню лишь, что устойчивая почва под нашими ногами вдруг заколебалась, что чёрные, как смоль, густые волны замкнулись над нашими головами — на момент наступило гробовое молчание.

Когда мои глаза стали опять различать окружающее — стоило отчаянных усилий добиться этого — я увидел, что в ногах у меня что-то барахтается в глубокой грязи. Да как ещё барахтается! Так извивается существо в смертельной опасности. Этим существом оказался наш бедный барчук…

Сердце мне подсказало, что случилось что-то неладное. С быстротой молнии я схватил барахтающегося барчука за голову — во всяком случае я предполагал, что это была голова — и стал его изо всех своих богатырских сил вытаскивать на берег. Мой несчастный противник молчал, как пень. Неудивительно — его рот был полон грязи.

Мои спасательные усилия увенчались полным успехом. Вскоре маленький барчук был на суше и мог стать на ноги. Но, ей богу, такого «рыцаря печального образа» я видел впервые в жизни. Этот жалкий, сокрушённый человечек, стоявший предо мной, напоминал скорее ощипанного собакой, вытащенного из тины воронёнка, чем нашего молодого барина. Его башмаки с серебряными пряжками, его тонкого сукна матросский костюм с золотыми якорками, его сияющий белизной воротник — всё выглядело так, будто его окунули в котёл с варом, матроска же с золотыми буквами плыла по чернеющей поверхности пруда в сторону Америки — вперегонку с моей двадцатикопеечной шапкой с прилавка Кондивалу… Что и моя наружность оставляла желать многого, что мой розовый армячишко и синие штаны пропитались грязью и отяжелели — этого я в пылу сострадания не замечал.

Началась вторая стадия обработки самаритянином покрытого грязью маленького вояки. Я стал ему выковыривать грязную тину из носа, глаз и ушей. О, если б я догадался оставить его рот закрытым! Этот рот стал моей гибелью, ибо с первым же вздохом он испустил крик, напоминающий сирену корабля, — крик, подобный звуку трубы, повалившей иерихонские стены. Вся мыза, вся окрестность имения на три версты огласилась этим рёвом, собаки на мызе и в деревне завыли, люди, бледнея, остолбенели.

И вот на тихих берегах пруда вдруг закипела жизнь. Сбежалось, кажется, всё имение и половина волости. Впереди всех бежали, заламывая руки, барон и баронесса, за ними гуськом экономка, лакей, горничные, повар и поварёнок в белых колпаках и фартуках, первый с длинным ножом, другой с черпаком в руке; затем неслись беспорядочной толпой приказчик, сыровар, садовник, кучер и шталмейстер с почтенными супругами и дочерьми, за ними все конюхи, огородники, гусятники, свинопасы, толпа батраков и крестьян. Целое войско спешило на подмогу несчастному барчуку, на лицах всех было такое выражение, будто молодому барину по крайней мере снимают голову тупым ножом.

Излишне прибавлять, что среди спешивших на выручку были мои отец и мать; если я с перепугу их и проглядел, то они вскоре очень заметно дали знать о своём присутствии. Барин с барыней и мои родители первыми окружили нас. Обе матери, увидев своих детей, с криком отшатнулись, затем баронесса, всхлипывая, прижала к груди своего сына, превратившегося в негритёнка. Моя мать собиралась сделать то же самое, но остановилась на полпути — её прервал сердитый голос помещика: