Мои литературные святцы. Квартал 4 - [39]

знать, что ты живёшь не зря,

что и ты других не хуже, —

чай, не всякий был готов

каждый день на здешней стуже

проливать по семь потов.

Всю тайгу обжить навечно,

все долины мёртвых рек

разве мог бы несердечный,

нерадивый человек?

Мог такой согреть руками

замороженный веками

самый край своей земли? —

Нет, не мог! – А мы смогли.

Ручьёв освободился в 1947-м году, каким помечены эти стихи. Да и его биография сообщает, что в лагере, в этом краю вечной мерзлоты, поэт не откладывал пера в сторону: «в ссылке им были созданы поэмы „Невидимка“, „Прощание с молодостью“ и цикл стихов „Красное солнышко“. В лагерях поэт создал и незаконченную поэму „Полюс“, повествующую о тяготах ссылки и опубликованную лишь после его смерти…»

Ну, хорошо, не будем обращать внимания на то, что создано в ссылке. Но поэма «Полюс» писалась непосредственно в лагере. И каково же было там самоощущение поэта:

Испытав мороз и голод молча,

грудью встретив камни и ножи,

горд я тем, что не завыл по-волчьи,

в волчьих стаях молодость прожив.

Даже крик свой, рвущийся наружу,

в горле сжав, чтоб не рвануться в бой,

шёл я жить в предутреннюю стужу,

как на волю – в каменный забой!

Чёрный труд свой не прокляв ни разу,

в жизни – никого не сбивший с ног,

горд я тем, что душу от заразы —

для друзей и родины сберёг.

К ней в беде протягивая руки

поминутно думая о ней,

с чистым сердцем я живу в разлуке

и дышу свободней и ровней.

Ну, никак всё это не корреспондирует с поэтикой «Ванинского порта». Да и, по правде сказать, не корреспондирует с тем, что писали о лагере и в лагере его зеки. Тот же Смеляков, например, несколько похожий судьбою на Ручьёва.

Умер он 24 октября 1973 года (родился 15 июня 1913-го) лауреатом Госпремии РСФСР имени М. Горького, кавалером ордена Октябрьской Революции и двух орденов Трудового Красного Знамени. В принципе это не удивительно. Тот же Смеляков тоже наполучал и премии и ордена. Но он всё-таки называл палачей палачами и не писал о себе как о засланном в лагерь государственном казачке, живущем по принципу: «Была бы только родина богатой и счастливою, а мы-то будем счастливы»!

25 октября

Я всё ещё была безработной. Помогла мне устроиться моя ближайшая подруга, ещё со школьной скамьи, – Елена Константиновна Гальперина, жена художника Александра Александровича Осмёркина. Мы с ней вместе учились и в университете (МГУ), но она параллельно увлечённо занималась художественным чтением. В 20-х годах эта отрасль актёрского искусства сыграла большую роль в просветительном движении. Литературные вечера – от спектаклей видных мастеров «Театра одного актёра» до тематических лекций в рабочих клубах с участием профессиональных актёров-чтецов.

Лена работала в лекционном бюро моно (московского отдела народного образования). По её рекомендации меня приняли туда на работу, но на административно-организационную. Ведь марксистских лекций о литературе я не могла читать. Я стала помощницей одной очень энергичной и опытной дамы, популярной среди актёров. В функции отдела входило помимо чисто культурных «мероприятий» устройство больших сборных концертов с народными артистами, балетными и вокальными номерами. Начала появляться новая категория исполнителей – лауреаты. Устанавливалась постепенно новая табель о рангах. Подхалимство становилось привычным и почти обязательным. Если моя начальница в домашней обстановке ещё позволяла себе посмеиваться над общим рефреном «только товарищ Сталин», то на работе о подобных вольностях не могло быть и речи. «Я им дал Гуту!» – произнес один из инструкторов, имея в виду вечер, посвящённый Виктору Гюго. Однажды я позволила себе посмеяться над его благоговейным упоминанием ЦК партии. Он отрезал строго и недоумённо: «Мы Цека любим и уважаем». А на какой-то демонстрации, не то майской, не то ноябрьской, другой инструктор, шибко грамотный, обстоятельно и строго объяснял мне, как плох, пуст и безыдеен буржуазный фильм «Под крышами Парижа», который тогда только появился на наших экранах. А я, смотря эту картину, как будто оттаяла душой, так она мне понравилась.

Ещё одно заметное изменение. В Москве началась реконструкция города. Знаменитые круглые площади превращались в бесформенные пространства. Сами собой исчезли клумбы в их центре. Естественно, не было больше асфальтовых дорожек, прочёркивавших площадь по диагонали, так что человек не терялся в большом пространстве. Мосты перекидывали через сушу. Такое здание, как бывший Лицей, оказалось где-то внизу, под Крымским мостом.

Партийное начальство меня не любило. «Не понимаю, чего хотят от Эммы наши партийцы», – говорила Лене моя непосредственная начальница.

Эмма – это Эмма Григорьевна Герштейн, родившаяся 25 октября 1903 года и прожившая огромную жизнь в 98 лет (умерла 29 июня 2002 года).

Я привёл отрывок из её «Мемуаров». В нём речь о 1935 годе – немного спустя убийства Кирова в Ленинграде, откуда в связи с этим Герштейн пришлось уехать: городские власти выселяли интеллигенцию.

Она с двадцатых годов была другом семьи Мандельштамов. Через них познакомилась и подружилась с Ахматовой, Львом Гумилёвым, Цветаевой, Пастернаком, Н. Харджиевым, М. Петровых.