Могильщик кукол - [102]

По официальной версии, на Хайнца Люкку, когда он находился в бунгало, напали эти незнакомцы и избили самым подлым образом. Забрали большое количество наличных денег и несколько античных предметов искусства, привезенных Люккой из отпуска. Среди них был нефритовый Будда, это Тея знала наверняка.

В течение долгих недель нападение на адвоката было главной темой разговоров в деревне. Казалось, умозаключениям не будет конца. Благодаря чему про Бена почти забыли. Только когда по воскресеньям он сидел рядом с Трудой в кафе Рюттгерс, ненадолго пробирался к Сибилле Фассбендер в пекарню, где его ласкали и целовали, после чего вновь появлялся в зале с красными ушами, вспоминали о нем — и об Урсуле Мон.

После выздоровления дочери супруги Мон отказались от квартиры на Лерхенвек и уехали. Бена тоже крайне редко видели в деревне. Только Пауль Лесслер наблюдал, как Бен вместо Ахима тащит тяжелые мешки с кормом или играет с обеими девочками. Или Бруно Клой видел, как Бен копает ямы на опушке леса или пересаживает крапиву в воронке.

26 августа 1995 года

Решение Якоба пойти с Беном к воронке невозможно было сразу осуществить. В первую очередь необходимо было заняться плачевным состоянием Труды. Якоб отвел сына наверх в его комнату и закрыл на ключ. Затем постоял рядом с диваном, подержал Труду за руку и попытался уговорить ее вызвать врача. Она отказалась, прыснула себе в рот из нитроспрея и попросила: «Дай мне немного полежать. И мне станет лучше».

В самом деле, по истечении короткого времени она пришла в себя. Труда отправилась на кухню и приготовила ужин, хотя Якоб готов был выполнить за нее эту работу. Якоб отнес Бену наверх тарелку с бутербродами и стакан молока и, покинув комнату, снова повернул ключ в двери.

Еще во время еды раздался звонок в дверь. За нею стояла его младшая дочь. Якоб чрезвычайно обрадовался появлению Тани и ее заявлению, что она хочет остаться дома. Правда, радость отца омрачалась представлением того, о чем могли говорить Пауль и Антония Лесслер после того, как Якоб покинул их двор.

О спокойных часах, проведенных с дочерью, нечего было и думать. Она отказывалась понимать, почему Якоб удерживает ее от желания спать в комнате Бена. Труда поднялась наверх и застелила свежим бельем кровать в комнате, первоначально предназначенной для Бэрбель, которой та так никогда и не воспользовалась. Затем Труда снова спустилась в кухню и несколькими красноречивыми взглядами показала, что для молодых девушек наступило время сна.

Подобный порядок Таню тоже не устраивал, она считала, что ложиться спать еще слишком рано. По субботам у дяди Пауля и Антонии в исключительных случаях ей разрешали довольно долго бодрствовать. Но здесь Якоб встал на сторону Труды. Сейчас им необходимо обсудить вещи, не предназначенные для детских ушей. Таня громко запротестовала. Какие еще «детские уши», ей все-таки уже исполнилось тринадцать, и речь идет о ее брате.

Это не играет никакой роли, вообще никакой, энергично настаивал на своем Якоб. Таня, надувшись, покинула помещение, однако отправилась не в отведенную ей комнату. Вопреки категорическому запрету Якоба она повернула ключ, открыла дверь, заговорщицки подмигнула брату и почти весело крикнула:

— Ну что, лесной человек, они тебя заперли?

Он стоял у окна и тоже с выражением таинственности на лице поманил девочку к себе. Затем одним широким, всеохватывающим жестом обвел даль, многозначительно кивнул и приглушенным голосом пояснил:

— Руки прочь. Сволочь.

Она тоже понизила голос, прижалась к брату, засунула ему под мышку голову.

— Не бойся, — сказала она. — Я буду осторожной, честное слово.

В то время как в гостиной Труда и Якоб пытались спокойно поговорить и Якоб впервые услышал, что восемь лет тому назад его сын оказался первым в воронке и в своей неловкой, но добродушной манере оказал Урсуле Мон первую помощь, Бен своими обычными словами рассказал младшей сестре о Свенье Краль, Марлене Йенсен и Эдит Штерн.

Потом Якоб и Труда поговорили о сожженных газетах, о Хайнце Люкке, Бруно и Дитере Клое, Альберте Крессманне, о не умеющем говорить сыне, чье молчание когда-нибудь заведет его в западню. При этом Труда умолчала о самом существенном и ограничилась тем, что Якоб и без того знал или, по меньшей мере, о чем догадывался. Его предложение, чтобы Бена опросил психолог, она категорически отклонила.

«Да что из этого может получиться, — спросила она, — если даже мы ни разу не услышали от него разумного слова?»

Был почти час ночи, когда они наконец отправились спать. Якоб еще долго лежал, бодрствуя, и думал о словах Пауля: «Я предостерег моих обеих малышек». Также и от Бруно Клоя? Якоб думал о молодой девушке в соседней комнате. «Не волнуйся, папа, если он сделает мне больно, я громко закричу…» Будет ли она так же громко кричать, если попадется Бруно? Но приходилось признать, что Бруно не нужно было брать девушек силой. И затем Якоб уже и не знал, что ему и думать. На этом он заснул.

Труда лежала, ворочаясь с боку на бок, не в силах уснуть. Перед глазами стояли окровавленный рюкзак молодой американки, ее трусики, два отрубленных пальца, предположительно Марлены Йенсен, сумочка Свеньи Краль, трусики какой-то неизвестной. И кость, возможно принадлежавшая ноге первой Эдит Штерн или той девушки, обстоятельства исчезновения которой так и остались неизвестными.