Могила Ленина. Последние дни советской империи - [235]

С тех пор, как в конце 1987 года появились такие исторические общества, как “Мемориал”, а в прессе стали публиковаться свидетельства о зверствах сталинской эпохи, историки и правозащитники задавались вопросом, придет ли время, когда советский строй ответит по закону, на судебном процессе вроде Нюрнбергского. Уже только упоминание подобного процесса звучало революционно: одним из фундаментальных принципов большевиков было отрицание примата гражданского права. Конституции писались, прославлялись на страницах “Правды” и полностью игнорировались: партия стояла выше закона. Или, как сказал в 1918 году Ленин, диктатура пролетариата “не ограничена законом”. В первые же месяцы после прихода к власти Ленин ликвидировал еще непрочную законодательную систему, созданную царскими реформами 1864 года, и учредил систему государственного террора, призванную запугать население и обеспечить выживание режима. Ленинский нарком юстиции Николай Крыленко говорил: “Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведет на массы даже большее впечатление”.

И хотя потребность в исторической справедливости была велика, даже самые известные российские демократические активисты сомневались в разумности суда над КПСС. Экономика страны была разрушена, политические структуры еще не устоялись, покаяние представлялось крайне болезненным. К чему приведет такой суд? “Теперь как будто настало наконец время для осмысления и покаяния, но обстоятельства у нас такие, что суд будет обречен на неудачу, — как-то вечером сказал мне один из основателей «Мемориала» Арсений Рогинский. — В Нюрнберге судили за военные преступления, судьями были победители и жертвы этих преступлений. А здесь мы должны судить сами себя. И судить друг друга. А кто без упрека? Кто был только жертвой партии? Кто не был соучастником? Я понимаю, что решать это должен не Конституционный суд, но это важнейшие вопросы”.

Да, из такого суда непременно вышла бы громадная склока: обнажилась бы застарелая вражда. Коммунисты воспользовались бы им как площадкой для обвинения Горбачева в предательстве партии, а Ельцина — в развале державы. Сторонники Ельцина захотели бы дискредитировать Горбачева, счистить глянец с его исторической репутации и сделать все, чтобы старым партийцам было нелегко сплотиться в консервативную оппозицию. Еще важнее было то, что Конституционный суд работал в отсутствие Конституции. Посткоммунистическое государство все еще жило по старой советской Конституции, пока новая писалась и проходила утверждение.

А Горбачев упорствовал в своих иллюзиях, все больше брюзжал и не понимал, почему соотечественники не чествуют его с утра до ночи. Едва заслышав о суде, он немедленно заявил, что наотрез отказывается давать там показания. Это оскорбляло его достоинство, его статус, его представления о допустимом. Он не позволит себя допрашивать. И публично, и в частных беседах, и в интервью мне он стоял со своим раздраженным отказом наперевес. “Слушайте, я не собираюсь принимать участие в этом сраном суде!” — восклицал он.

Заседание Конституционного суда началось 7 июля 1992 года. Для него перестроили конференц-зал в той части здания ЦК, где прежде располагался отдел организационно-партийной работы. Тринадцать судей — все, кроме одного, раньше состояли в КПСС — сидели на скругленном помосте, позади них висел российский триколор — флаг царской эпохи. На судьях были длинные черные мантии, необычно элегантные и напоминавшие церковное облачение. Суд закупил ткань у Русской православной церкви, а самый известный московский модельер Слава Зайцев сшил из нее мантии. Это нечаянное соединение разных символов подчеркивало ту историческую смесь, которая была представлена в суде — не желавшее уходить прошлое и неокрепшее будущее.

Вместо того чтобы ударом молотка призывать к порядку, верховный судья Валерий Зорькин стучал ручкой по небольшому золоченому гонгу. Перед Зорькиным стояла такая же сложная задача, как перед любым юристом в новейшие времена. Но история правосудия его страны была к тому же настолько сомнительной, что ему приходилось с нуля придумывать юридические процедуры и регламент Конституционного суда. Было понятно, что процесс, на котором он председательствовал, станет самым громким на годы вперед. Зорькин сам до октября 1991 года был членом партии (что несколько успокаивало сторонников коммунистов), но отнюдь не романтизировал отношения своей страны с правом и законом. “Мы всегда метались от иконы к топору, — говорил он. — Все, кто здесь приходил к власти, пытались превратить себя в икону, но потом, выражаясь метафорически, кончали жизнь на плахе. Каждый правитель хотел выковать крепкую государственную власть, но никто не пытался построить правовое государство. Говорить о том, что Россия — демократическая страна, еще слишком рано. Только первые шаги сделаны на пути к правовому строю”.

В первый день суда около здания собралась толпа разгневанных сторонников коммунистов. Они наседали на милицию, требуя, чтобы их пустили внутрь. В основном это были те же люди, которые каждые выходные устраивали протестные пикеты возле мавзолея Ленина. Они продавали неосталинистские газеты, держали в руках плакаты с лозунгами вроде “Горбачева и Ельцина — на виселицу!”. В зале суда тем временем коммунисты, подавшие первый иск, с обиженными и возмущенными интонациями доказывали, что находятся “под судом”, поскольку им не повезло и они после путча лишились власти. Одним из первых выступавших со стороны коммунистов был депутат российского Верховного Совета Виктор Зоркальцев. За несколько секунд он сумел, разогнавшись, перейти от церемонных заверений в почтении суду к раздраженному крику: