Могила Ленина. Последние дни советской империи - [227]

— Мы сделали этих сволочей, — сказал Ельцин Бурбулису. — Разбегаются!

Отход начался после 11 утра, первыми развернулись и уехали танки, стоявшие у Красной площади. В час дня колонны тяжелой бронетехники быстро двигались по главным артериям Москвы прочь из города. Нескончаемые вереницы танков и бронетранспортеров, нещадно давя мягкий асфальт, отбывали в свои части.

Я прыгнул в машину Дебби Стюарт, моей коллеги из Associated Press, и мы на бешеной скорости помчались, догоняя, обгоняя и курсируя вдоль танковой колонны. Мы смотрели на солдат — они ехали с поразительно веселыми лицами. Все несостоявшиеся завоеватели, будь то армии Наполеона или Гитлера, всегда бежали из Москвы и из России в отчаянии и посрамлении. Но эти солдаты уходили с чувством облегчения и такой радостью, словно стали победителями в битве века. Ленинский проспект дрожал от идущих танков. Я ощущал эту вибрацию в горле, в ступнях и пальцах. А сидевшие на бронетранспортерах солдаты, 18–19-летние ребята, улыбались и смеялись. Худшего не произошло. Они не опозорили себя. Им не пришлось стрелять в своих братьев и сестер, матерей и отцов. Пожилые женщины, радуясь, кидали молоденьким танкистам красные гвоздики и белые розы. Дорожные рабочие, стоя на обочине, аплодировали колонне. Солдаты в ответ показывали большой палец и хлопали в ответ.

“Все кончилось! Приказ отступить! — выкрикивал офицер, перекрывая грохот техники. — Слава богу, идем домой!”

Когда мы проезжали мимо громадного плаката на Ленинском проспекте (“СССР — оплот социализма”), к обочине прижалась “лада”. Из окна высунулся мужчина (его звали Сергей Павлов) и крикнул нам, что поедет за колонной до самой воинской части: “Хочу точно знать! Убедиться, что танки действительно вывели!”

И начались “форосские гонки”: к Горбачеву почти одновременно вылетели представители Ельцина — вице-президент Руцкой и премьер-министр Силаев, и путчисты — Язов, Бакланов, Тизяков и Крючков. Делегации летели разными самолетами. Лукьянов поступил еще интереснее: сел в третий самолет, как бы подчеркивая собственную нейтральность. С собой он прихватил заместителя генсека ЦК КПСС Владимира Ивашко.

Пока делегации летели на юг, Янаев в растрепанных чувствах сидел в своем кабинете. К нему вошли сотрудники аппарата Горбачева, все это время работавшие на том же этаже.

Янаев, дергая щекой, спросил:

— Уже всех арестовали?

— Да, — соврал ему бывший литейщик Вениамин Ярин.

Янаев начал оправдываться: заговорщики угрожали ему тюрьмой и “трибуналом”, если он откажется, он пошел с “ними”, чтобы меньше было крови — вероятно, имея в виду собственную кровь, а не кровь москвичей.

“Вид у Янаева действительно был неважный. Заметно было, что он сильно нервничает”, — вспоминал потом Ярин. И уточнял: “По его поведению можно было сказать, что он пропьянствовал всю ночь”.

Эту ночь Янаев провел в своем кабинете. Когда Ярин пришел его будить, на полу валялись пустые бутылки. Добудился он Янаева с трудом, и тот не сразу мог понять, где находится и кто перед ним. Все было так, как написал Джим Хогленд в своей статье для The Washington Post: путч начался с Достоевского, а закончился братьями Маркс[150].

Руцкой летел с отрядом — 50 десантников из Рязанского училища. В самолете они проверяли автоматы. Когда один полковник заметил, что, если на даче возникнут сложности, “мы всех положим и прорвемся”, ему возразил Вадим Бакатин, либеральный министр внутренних дел, которого Горбачев во время своего “правого поворота” сместил с должности. Бакатин предложил военным, наоборот, держаться в тени и не поддаваться на провокации. “Если хоть один выстрел прозвучит, труп Горбачева повесят на нас”, — жестко сказал Бакатин. Военные решили остаться в самолете.

В Форосе российскую делегацию пропустили на территорию дачи, но они видели на деревьях и балконах снайперов. В безопасности они себя почувствовали, только оказавшись внутри, в доме. Ни нападения, ни провокаций тем не менее не было. Очевидно, что охранникам из КГБ дали приказ не чинить препятствий.

Горбачев согласился принять только российскую делегацию. С Крючковым и Язовым он встречаться отказался. Здороваясь с Руцким и остальными, Горбачев выглядел усталым, но явно испытывал невероятное облегчение. На нем был светло-серый свитер и брюки цвета хаки. От нервного возбуждения его била дрожь, и он все время повторял, что против законно избранного президента, Верховного главнокомандующего, был составлен заговор, что у него забрали чемоданчик с секретными ядерными кодами, что это “кощунственный акт”. “Я хочу заявить одну вещь, — говорил Горбачев. — Не было никаких соглашений. Я занял твердую позицию, требовал немедленного созыва Съезда народных депутатов или Верховного Совета. Только они могли решать насущные вопросы. В любом другом случае мне оставалось бы только самоубийство. Иного выхода не было… Мне отрезали все линии связи. Морская блокада. Вокруг войска. Полная изоляция”.

Бакатин и Евгений Примаков, сохранившие верность Горбачеву и поддержавшие сопротивление, втолковывали своему шефу, какую выдающуюся роль сыграл Ельцин и что по возвращении в Москву о всех конфликтах надо забыть. Горбачев это обещал. Кое-кто из делегатов не слишком учтиво напомнил Горбачеву, что все заговорщики были его доверенными лицами. Горбачев признал, что это так. “Я полностью доверял этим людям, полагался на них. Меня подвела доверчивость. Наверное, доверять людям — это неплохо, но не до такой степени”.