Могила Ленина. Последние дни советской империи - [214]

Янаев курил одну сигарету за другой. Он сказал, что хочет, перед тем как предпринимать такие действия, встретиться с Горбачевым, и вообще — он не чувствует себя “ни морально, ни по квалификации готовым к выполнению обязанностей” президента. Янаева принялись уговаривать, объясняя, что Горбачев болен и что все это временная мера.

Следователь: Что пошло не по плану?

Валентин Павлов: Большинство из присутствующих [в Кремле 18 августа] не понимали, что, собственно, происходит. Чрезвычайные меры обсуждались и раньше. Об этом говорили еще весной. Так что здесь не было ничего необычного. Но когда речь зашла о болезни Горбачева, никто не понимал, что с ним случилось, может ли он исполнять свои обязанности. Мы колебались и решили выносить вопрос на Верховный Совет. Янаев не хотел подписывать указ. Он говорил: “Ребята, я не знаю, что писать. Болен он или нет? Это же все слухи”. Остальные сказали: “Принимайте решение”. Кого он послушался? Трудно сказать.

Лукьянов на встречу опоздал. В кабинет он вошел с проектом Союзного договора и советской Конституцией под мышкой. Услышав от Лукьянова, что Верховный Совет в конце концов признает чрезвычайное положение “законным”, Янаев начал сдаваться.

“Подписывайте, Геннадий Иванович”, — торопил его Крючков.

И Янаев подписал. Дрожащей рукой он поставил свою подпись под указом, лишавшим президента власти. Затем указ пошел по кругу. Один за другим Язов, Пуго, Крючков, Павлов и Бакланов полписывали указ о введении чрезвычайного положения.

Тут в кабинет вошел Александр Бессмертных — преемник Шеварднадзе на посту министра иностранных дел. Он был в отпуске и прилетел на совещание, понятия не имея, что происходит. Крючков вышел с ним в комнату отдыха.

— Понимаете, ситуация в стране ужасная, — сказал председатель КГБ. — Надвигается хаос, кризис. Положение опасное. Люди разочарованы. Необходимо что-то предпринять, и мы решили прибегнуть к чрезвычайным мерам. Мы создали комитет, комитет по чрезвычайному положению, и я хотел бы, чтобы вы в него вошли.

— Это делается по распоряжению президента? — спросил Бессмертных.

— Нет, — ответил Крючков. — Он не способен исполнять свои обязанности. Он серьезно болен, лежит на даче.

Бессмертных попросил показать ему медицинское заключение, Крючков отказался. Явно творилось нечто странное, но Бессмертныха либо подвела интуиция, либо он почувствовал личную для себя опасность и хотел выйти из ситуации в целости и сохранности. В следующие дни министр иностранных дел сказался больным и от публичных заявлений с осуждением ГКЧП воздерживался. Но, по крайней мере, предложение Крючкова он отклонил.

— Я не стану входить в этот комитет и категорически отвергаю всякое в этом участие, — сказал он.

Они вернулись в кабинет. Крючков сообщил заговорщикам об отказе министра. Бессмертных объяснил собравшимся, что их затея приведет к изоляции страны, что последуют санкции Запада и, может быть, будет наложено эмбарго на поставки зерна. Комитетчики выглядели хмурыми. Им нужна была хотя бы видимость признания, легитимности в глазах мира и народа.

— Нам в комитете по-прежнему нужен либерал, — сказал Крючков.

“После этого так называемый комитет начал разваливаться, — спустя несколько месяцев показывал Павлов на допросе. — Все это становилось странным. Бессмертных почувствовал себя плохо. Меня, как бы сказать, вынесли из помещения. Я вообще не думал, что все примет такой вид. Если бы кто-то по глупости не решил ввести военную технику, ничего бы вообще и не случилось”.

Во время заседания Лукьянов спросил, какой у путчистов план, в чем будет состоять чрезвычайное положение. Вообще какие у них планы?

“К чему вы это спрашиваете? — рассердился Язов. — Планы есть!” Но позднее он рассказал следователю, что никакого плана у них не было. “Я-то знал, что у нас ничего нет, кроме этих шпаргалок, которые зачитывались в субботу на «АБЦ». Я вообще не считал это планом и видел ясно, что на самом деле у нас никакого плана нет”.

19 августа 1991 года

В 1:30 ночи главный редактор программы “Время” Ольвар Какучая крепко спал, когда зазвонил телефон. Звонил его начальник, председатель Гостелерадио Леонид Кравченко.

— Ольвар, какой у тебя адрес? — требовательно спросил он.

— Вы что, кого-то ко мне отправляете?

— Отправляю машину.

— Зачем?

— Объясню в Останкине.

— А это не может подождать? — спросил Какучая.

— Нет, не может, — ответил Кравченко. — Это срочно.

Ломается утренний эфир, целиком. Почему, Кравченко скажет на месте. Срочно понадобятся два диктора — мужчина и женщина, надо вызвать тех, кому быстрее доехать до телецентра.

Машина за Какучая прибыла через считаные минуты и домчала его на работу. Кравченко позвонил снова — на этот раз из служебной машины по специальной “кремлевской линии”.

— Мы едем, — сказал он. — Выходи, я дам тебе все нужные тексты.

— Когда вы будете?

— Через семь минут.

Машина Кравченко заехала на парковку. Обычно он выглядел так, как положено лощеному чиновнику в эпоху телевидения, но сейчас на нем лица не было. Он рассказал, что не успел лечь, как ему позвонили и спешно вызвали в ЦК. Там ему выдали документы — объявления о создании ГКЧП и обращение Комитета к народу. Тексты следовало зачитывать в эфире с шести утра. Общий тон на ТВ, сказали Кравченко, должен быть как в дни государственного траура: минорная классическая музыка, дикторы с бесстрастными лицами.