Мое время - [13]

Она уводила мое детство далеко, в разно-oбразную книжную рань. Не обнаруживая мне своей биографии (а мне казалось, не имея ее, - вся жизнь ее была до меня, а мне она - бабушка),

она сама - словно прочитанный образ, почти литературный, из ее любимых книг.

А действия ее были удивительно простые и чистые, еще стремительно быстрые, и немножко чудаковатые.

И фотографии ее остались больше молодые, все в кружевах и на бутафорских лодках или качелях в цветах.

И смерть ее тихая, осенняя, простая вдруг потрясла меня каким-то абстрактным, обобщенным трагическим смыслом, лишенным страха неожиданности, отчаяния и боли непонимания, что так может быть,

лишенным страдания прерванной любви...

Своей смертью, не укрывшейся ни одним своим звеном в тайну, - я слышала ее два последних дыхания, - она увела за собой всех умерших.

И я опустела.

У меня осталась Мама, которую я теперь "навязчиво веду к концу", трепещу за каждое ее движение.

Эдька, временно расходующий жизнь в нашем доме.

Батя позовет меня только на "последний праздник"...

Сейчас, когда я проводила уже много близких людей, я бы не поторопилась сказать, что "постигла тайну смерти".

Бабушкина жизнь, вместе с моим долгим детством, и ее смертью, сомкнулась теперь в одно мгновение, - с дистанции моих лет.

И бабушкина жизнь необычайно расцветила и

расширила миг моего бытия.

Удивительная трансформация времени.

Мария Федоровна

И второе мое откровение было - любовь. Это была любовь ко мне. У нас жила ничья бабушка Мария Федоровна.

Она была как бы няня. Это старушка, в семье чужая, но ее любят, как родную.

Она такая старая, что знает все от с а м о г о н а ч а л а.

Там в ее старости начало неизмеримо.

И оно как бы всегда - детство.

"Она была в девушках горничной..." - звучит для меня

неубедительно, - скорее:

"Она бывала в девушках...", как в сказке, - чего там только не бывает, но сказки неизменны и вечны, и могут быть рассказаны вновь.

Мария Федоровна бывала разной...,

но для меня она вот какая:

это первая любовь ко мне, о которой я задумывалась,

в которую верила.

Ведь любовь родителей и детей - без дистанции,

она слитна естеством и близостью.

Позже я смогу различать ее оттенки.

Мария Федоровна отстояла от меня, была "чужая",

она не "должна была", она полюбила сама.

И еще, она была согнутая, сильно хромала, то есть была

низенькая, значит, маленькая, старенькая, но невзрослая,

- она была подружка.

Самые вкусные конфеты - из ее жестяной круглой баночки, которые она сама не съедала, припрятывала для меня, может быть я же ее и угощала.

Самые легкие и полные слезы - у нее на коленях, когда я

только ей одной могла раскрыть свои самые ужасные преступления. Она сердилась или смеялась. Ее реакция была такой точной, что не давала мне затаить обиду или злость, или дать ложный повод к ее радости. Тогда я уже умела отличить простодушие глуповатое, вызывающее ложь, и ясное чувствительное, отвечающее моей детской чуткости.

Мы празднуем с Марией Федоровной старинные праздники. На Пасху красим яички луковой шелухой и катаем их в коридоре. На Масленицу она печет блины и рассказывает мне про тройки, украшенные лентами и бубенцами. Рядиться мы любили часто, почти каждый вечер, когда оставались одни дома, в старые шляпы, мамины платья. Мария Федоровна раскрывала свой замечательный сундук под полосатым ковриком: там был ее

девичий сарафан, расшитые кофты, даже лапти.

О, эти чудесные сундуки, обязательное "приданое"

старушек, оклеенные изнутри картинками, набитые стародавним богатством и самыми неожиданными вещами,

приоткрывающиеся очень редко,

они сами - песня,

не "наших годов", но выпавшая еще и нашему

детству на удивление и зависть.

Сейчас они, верно, вытеснены.

Да и есть ли еще такие старушки...

или только репродукция, как современное вдруг - празднование Пасхи и "проводов зимы".

Приоткрывающиеся редко, сундуки сохранили свой мифический образ преисподни, - извлечение вещей, как бы уже ненужных, из его тайных глубин рождение радости, нови...

Я прошу ее надеть сарафан.

Никогда не забуду ее какого-то легкого, чуть бликом, смущения, в лице, в тоненьких серых косичках, которые она неизменно пропускала на грудь, в распрямлении ее сломанного на одну ногу тела, - я потом прочитала, какие у нее были глаза, - уродливой девушки, которую пришли смотреть, и она поверила, - вдруг понравится, ее целомудрие смущено смотром, но она почти счастлива надеждой, она освободилась от своей уродливости, забыла ее...

Я так не знала тогда, я видела Чудо, я бросалась к ней на шею, целовала ее и плакала.

Потом на этом сундуке, на полосатом коврике она мне раскладывает судьбу на картах, или мы играем в "Акули-ну" и в "Пьяницу", или просто сидим рядышком и смотрим на огонь в растворенную дверцу печки.

С Марией Федоровной у нас чудеса и тайны.

Мои щедрые сны живут реально и законно; на небе, как и положено, живет Бог; в темноте водятся черти; мои несложные домашние обязанности по ночам исполняют добрые карлики; и фея утром на подушку приносит первые одуванчики, а иногда и оладушек положит прямо на щеку;...

Во дворе у нас заколоченный деревянный дом, в котором никто не живет. Проходя мимо него, мы с Марией Федоровной, затаив дыхание, даже взявшись за руки, смотрим в щелочки.