Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [62]

Тут что-то ухнуло, голова нырнула.

Я бросилась к перилам. Мы обе вглядывались в крутой склон и черную морскую бездну.

Немного ниже террасы зашевелился куст, из него вырос золотой шлем. Он прочертил сверкающий путь к берегу. Потом длинная прихрамывающая фигура побрела не в сторону санатория, а, как и полагалось Рыцарю Печального Образа, вдоль вспененной кромки, к лунной дорожке.

Мадонна приняла свою невозмутимую позу. Рыцарь растаял в призрачном сиянии.

…И вдруг белые колени замелькали на зеленом лугу в погоне за скверными деревенскими мальчишками.

— Мама, не обращай внимания, — попросила я утром.

— Хорошо, не буду, — легко согласилась она, ничего не уточняя. — Ты права.

Изба, в которой помещалась школа, отличалась от других только своими более обширными размерами. В ней было две больших классных комнаты по обе стороны коридора. Уму непостижимо, как в них могли сменяться десять классов.

Я пришла в шестой. Татарчат в классе было, пожалуй, больше, но занятия шли на русском.

В первый день ребята, не стесняясь, разглядывали меня как диковинного зверя. Но и только.

Во второй на меня внезапно обрушился удар пониже спины. Такой, что искры посыпались из глаз. Я обернулась и увидела ухмыляющуюся рожу верзилы-одноклассника. Вне себя бросилась я колотить его кулаками в грудь. Чья-то рука легла мне на плечо, и насмешливый голос произнес:

— Ты чё, Санька, псих ненормальный? Она ж непривычная.

Рука и голос принадлежали Мирьям, смуглой девочке с горячими узкими глазами. Я успела заметить, что она верховодит в классе.

— Не серчай. Это он ухаживает за тобой, — пояснила Мирьям.

Еще шире расплывшаяся ухмылка подтверждала ее слова.

— Айда на мою парту, — пригласил Санька. — Вона — первая, твое место будет близ окна. Я хошь и самый большой в классе, училки содют на первую, а то бузить буду.

— Оно и видно! — съехидничала я. Но удар не попал в цель.

— Ага! — благодушно согласился Санька.

— Не бойся, он больше не будет, — пообещала Мирьям. — Даешь слово?

— Ладно. Шо я, дурак? А коль другой сунется… — он показал увесистый кулачище.

Я оценила положение и согласилась.

Кроме директора, мужчин в школе не было. Учительницам, в основном городским, туго приходилось с шумной татаро-русской оравой.

Самой беспомощной оказалась наша классная руководительница, преподающая ботанику. Миловидное существо с востреньким личиком и нервной обесцвеченной завивкой, она лишь год назад оставила город.

Из всего растительного царства особую привязанность она испытывала к лютикам. Можно допустить, что человек имеет слабость к лютикам, но зачем описывать их как экзотическую невидаль деревенским ребятам, если сразу за порогом школы эти желтые звездочки глядят на тебя со всех сторон? К ботаничке прилипло нежное прозвище «Лю-утик».

Полная дама в пенсне была учительницей литературы и русского.

Ее красивая голубоглазая дочь Оля в пику матери ненавидела книги и «обожала» танцы с флиртом. Подходящих объектов для флирта в обозримом пространстве не было. Оля привлекала своей веселостью и отталкивала глупостью. Подруги из нее никак не получалось.

Зато симпатии Мирьям и грубоватая забота Саньки многого стоили. Но ни за какие коврижки я не согласилась бы возвращаться с ними вместе из школы.

Дело в том, что на углу, который не миновать, жили мои враги. Я никогда не видела их в лицо. Но стоило мне появиться, как из-за кустов палисадника раздавалось истошное:

— Троцкистка! Троцкистка! У-у, вражина!

Несносна была мысль, что мои одноклассники услышат эти вопли. Я пряталась в школе и уходила последней.

Однажды я почти миновала злополучный палисадник и уже поздравляла себя с удачей, тем более что позади слышались чьи-то одинокие шаги, как вдруг — удар в голову! — и меня засыпало какой-то дрянью. Она набилась в глаза, рот, нос, уши. Последовал знакомый вопль:

— Троцкистка! Что, съела?! Вкусно? Троц-кис-тка!

Ослепленная, я не могла сделать ни шагу и стала протирать глаза слюной.

Это была зола, завернутая в газетный ком.

Неожиданно вопли смолкли, и в тишине раздался треск раскалываемого арбуза. Я оглянулась. Тот, чьи шаги я слышала, мальчик лет пятнадцати, схватив за шиворот двух моих врагов, колотил их головами друг о дружку. Ослепив меня и уверовав в свою безнаказанность, мальчишки, наконец, высунулись из палисадника. И теперь орали дурным голосом.

Я хотела было поблагодарить моего заступника, но, представив свои пыльные волосы и грязные ручьи на щеках, пустилась наутек.

Матери сказала, что свалилась в канаву. Она молча поставила таз с водой на мангал.

Я знала, где искать утешения, и сразу открыла нужную страницу:

«…Насильно сорвать ночной колпак со лба человека и водрузить его на голову неизвестному джентльмену неопрятной внешности — такой остроумный поступок, как бы он ни был оригинален сам по себе, относится бесспорно к разряду тех, которые именуются издевательством…»

Еще бы! А как в таком случае назвать комок газеты, набитый золой и запущенный тебе в голову?

«…мистер Пиквик, отнюдь не предупреждая о своем намерении, энергически спрыгнул с постели и нанес Зефиру такой ловкий удар в грудь, что в значительной мере лишил его той легкости дыхания, которая связывается иногда с именем Зефира; после сего, снова завладев своим ночным колпаком, он смело принял оборонительную позицию.