Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [38]

Наш дом был полон разговоров о Чехове. Говорили о нем, как о любимом и близком человеке, именуя «Антон Павлович».

Отец успел многое сделать для его памяти в Таганроге. Домик-музей был теперь в идеальном состоянии. Еще в пору его создания отец и Туркин замыслили собрать экспонаты для отдельного литературного музея Чехова. Новый музей предстояло открыть в юбилейные дни[6].

Городская библиотека, предмет постоянных забот Чехова на протяжении его жизни, пострадала в годы гражданской войны и разрухи. «Библиотечный поход», объявленный отцом через газету, принес тысячи новых книг. Из них пятьсот пожертвовал сам отец.

А теперь судьба давала отцу в руки возможность устроить торжества в честь глубоко почитаемого писателя в его родном городе!

«Для папы это важно», — сказала мать. Но она не сказала, как это важно для нее самой. Два года мать лепила бюст Чехова.

Работа мамы над бюстом А. П. Чехова. Таганрог, 1934.

Повсюду лежали его увеличенные фотографии разной поры, и это тоже делало Антона Павловича почти домашним человеком.

Уже прошла отливка в гипсе, уже были смыты белые следы на новеньком паркете. Теперь бюст высекался в камне. И должен был быть готов к юбилею.

Я никогда не видела родителей такими счастливыми, энергичными и молодыми.

Отец съездил в Москву на свидание с Бухариным, на волне молодого озорства прихватив с собой Валентина, уверяя, что Бухарин не узнает в провинциальном журналисте своего прежнего «водителя». Таки случилось.

Вернулись они с радостным известием, что Таганрог будет вторым после столицы средоточием юбилейных празднеств, с приездом всякого рода знаменитостей, даже иностранных, с торжественным открытием памятника работы матери…

И завертелось. Город стал готовиться к приезду именитых гостей.

Прибыли писатели, артисты МХАТа, столичные журналисты.

Открытие памятника пришлось на ясное солнечное утро. Перед домиком Чехова, в маленьком «вишневом саду», на высоком постаменте вознесено было нечто, завернутое в материю. Вокруг толпилось множество приезжей публики. Отец на голову возвышался надо всеми, в его голосе был рокот радушного хозяина.

Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову держал под руку артист МХАТа Вишневский. Она и Мария Павловна Чехова, сестра писателя, были в светлых кружевах и соломенных шляпках. Я порадовалась, что мать — тоже в светлом платье и тоже в соломенной шляпе.

Поодаль стояла молодая красавица, о ней шептали, что это — восходящая звезда театра Алла Тарасова, которой Книппер не дает ходу.

Произошло какое-то движение в толпе, и отец с поклоном передал маленькой старушке — Марии Павловне — ножницы. Она сделала шажок к памятнику и разрезала ленту.

Открытие памятника Чехову работы матери во время его 75-летнего юбилея. Перед самим памятником — О. Л. Книппер-Чехова (со спины). В правой стороне снимка — мама (в профиль, в шляпе), уткнувшись в ее плечо, я плачу от избытка чувств, за нами — Алла Тарасова (в берете), перед нами — шляпка М. П. Чеховой. Таганрог, 1935 г.

Материя спала, и взорам публики открылся бюст Антона Павловича. Книппер-Чехова и Мария Павловна, ахнув, в один голос сказали, что никогда еще не видели такого портретного сходства. Это была, и правда, материнская удача. Намек на пенсне, сделанный в камне, углублял взгляд и придавал ему знакомую проницательность.

Раздались аплодисменты. Мать стояла невозмутимо спокойная, словно все это относилось не к ней, а я обливала слезами радости шелковый бок ее платья.

Потом говорились речи[7].

Дальше все шло в нарастающем темпе. Торжественное заседание, доклад отца, зачитывание московских телеграмм, сцены из чеховских пьес, сыгранные Книппер и Вишневским, снова речи…

Помню, мы куда-то спешим: мать, старик Туркин, однокашник Чехова, и я. Пропустив мать вперед на каком-то повороте, Туркин вдруг говорит:

— На своем немалом веку ни у одной женщины я не видал такой античной спины, как у вас, Вера Георгиевна.

Его голос звучал ровно, и он отвесил на ходу легкий поклон «античной спине».

— Благодарю вас, — церемонно ответила мать, не сбавляя шага. Тут заскрипели тормоза, рядом остановился автомобиль, который отец послал за нами. И мгновенно я увидела всю сцену со стороны, глазами немногих прохожих: распахивается дверца, в автомобиль садятся нарядная дама, благородный старик и девочка в батистовом платье. Автомобиль разворачивается и уносит их.

Валентин Катаев с «гражданином мира» на руках.

«Этой девочке можно позавидовать», — думает девочка. Она не знает, как недолго ей можно будет завидовать. И никто не знает, сколь пышно могут расцвести ростки тщеславия, если не остановить их рост…

Мы с матерью сидим в зале, а отец и старик Туркин на сцене. И снова — речи, речи. Одна даже на финском языке, произнесенная молодой финской писательницей, которую никто бы не понял, не будь тут моего отца. Он перевел ее речь. А мне потом признался:

— Трудно передать, какое это наслаждение услыхать вдруг язык своего детства!

Потом был спектакль Второго МХАТа «Сверчок на печи» Диккенса. Чехов, МХАТ, Диккенс — на сцене. Все это нелегко было вместить, все — через край!

Закончился праздник прощальным банкетом под открытым небом — в саду лечебницы Гордона. Хозяйкой была революционно-устойчивая экономка. Она расхаживала между столами с яствами, парадно улыбаясь.