Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [16]
Правильность же генеральной линии подтверждалась успехами индустрии, о которых кричал весь мир. Действительно кричал и даже со страниц буржуазной печати. Даже враги вынуждены были признавать очевидное.
Быть может, подобные доводы служили отцу опорой в смятении его души и рассудка?
Возвращаюсь собственно к воспоминаниям.
Из местной «богемы» продолжали бывать у нас в том году старик Туркин, связанный с делами чеховского музея[2] и библиотеки, и художник Юрьев, надрывно кашляющий, обремененный многодетной семьей.
Остальные были давние друзья и сотрудники отца, которых я помнила еще по другим городам. Он постепенно стянул их к себе в редакцию.
Табейкин был его замом. Ширококостный смуглый человек с бритой головой, в прошлом шахтер. Он говорил добродушным басом и был неуклюж. Мать как-то обмолвилась, что он так же неловок и в жизни вообще: «Из тех людей, у которых бутерброд падает всегда маслом на пол».
Сотрудники редакции. Какой-то шутник посадил на заднем плане мою любимую игрушку — Макаку. Отец — второй слева.
Простодушие его вошло в поговорку и доставляло ему много неприятностей. Помню рассказ о нем, который всех веселил.
Однажды холодным ветреным днем они с женой шли под руку. Табейкин, скосив глаза, вдруг восхитился:
— Какие у тебя густые волосы, Ривочка!
Жена теснее прижалась к нему. Он продолжал мечтательно:
— Вот если б ты вся была покрыта такими волосами…
Она убежала. Догоняя ее, он оправдывался:
— Ривочка! Я только хотел сказать, что тогда тебе не надо было бы покупать пальто!
Помимо дружбы отец высоко ценил Табейкина как работника.
Но вскоре его у отца забрали, послав самостоятельно возглавлять какую-то редакцию. Мы с матерью одновременно лишились подруг. Потом след Табейкиных затерялся, и мать уверенно говорила:
— Его-то арестовали одним из первых. Слишком прямодушен.
Миша Партков был всеобщим любимцем — добрый, деликатный, у него даже волосы были по-женски мягкими и безвольно распадались на пробор.
Соня Парткова была старше его, обожание мужа носило у нее материнский характер. У Миши была залеченная чахотка, и Соня все время дрожала за его здоровье и пичкала всевозможными лекарствами.
Недалекого ума, она покоряла своей постоянной готовностью броситься на помощь. Во время детских болезней я сквозь температурный туман часто различала склоненное лицо Сони. Само собой разумелось, что со всеми бедами, если рядом не оказывалось матери, следовало бежать к Соне. Эту склонность бежать к Соне, чтобы погреться около нее, я приметила и у взрослых.
Леня Добродеев был моложе всех, его лицо было по-мальчишески округлым, и глаза смотрели на мир с непоколебленным доверием.
Я привыкла, что общей чертой близких к отцу и матери людей была доброта. Поэтому как некую залетную птицу я разглядывала Лиду Чентовскую — резкую в обращении молодую женщину, недавно назначенную ответственным секретарем редакции.
Очень худая, с чахоточным румянцем, курящая папиросу за папиросой. Ее всегда познабливало, и она даже в доме не снимала пальто. Поверх меха лихорадочно поблескивали огромные глаза.
Загадочным было ее обращение с Леней Добродеевым. Уходя, она вдруг повелительно бросала:
— Не провожайте меня сегодня.
Лицо у Добродеева становилось несчастным.
— Почему? — одними губами спрашивал он.
— У меня дурное настроение. Я сорву на вас злость.
Леня выражал готовность вытерпеть что угодно. Тогда Чентовская говорила еще более надменно:
— Кажется, вы слыхали, что я не хочу?
И уходила, передернув острыми плечами. Как-то я спросила у матери о причине такого ее поведения.
— Очень капризна. Считается, что капризы делают женщину загадочной. На самом деле этим прикрывается отсутствие загадки, и это дурной тон. Но, кроме того, у нее есть причина быть нервной.
И мать рассказала, что Лида потеряла недавно годовалую дочь. Девочка заболела скарлатиной, а Лиде нужно было ехать в ответственную командировку. Доктор настаивал, что ее место у постели дочери, но Чентовская выбрала партийный долг. Когда вернулась, дочки уже не было в живых.
— Терпеть не могу этих одержимых, — сказала мать, сильно заикаясь. — Чтобы женщина выбрала между партией и ребенком — партию! — Лицо матери на мгновенье ожесточилось. — Истерички. Теперь казнится… А дочку не воскресишь.
Вряд ли это высказывание матери содержало в себе осуждение партии. Она не предполагала, что партия может потребовать от женщины такую жертву. Она полагала, что партийные истерички (снова «тесемочки от шор!», но и правда) добровольно приносят свои жертвы. В одном я уверена: потребуй кто-нибудь подобную жертву от матери, она отвергла бы требующего.
Все жалели Леню Добродеева и говорили, что он лезет головой в петлю, но он упрямо лез. Вскоре стало известно, что Чентовская ждет от него ребенка, но и тогда и потом — когда ребенок родился — Лида при чьей-нибудь обмолвке уточняла, что Добродеев не муж ей. И на ходу бросала:
— Не провожайте меня сегодня.
Лицо Добродеева продолжало оставаться округлым, а глаза печально повзрослели.
Парторг завода Мыльников был мягким и медлительным, зато его жена — журналистка Ася, рыжеволосая красавица — пылкой и дерзкой на язык.
