Мое! - [2]

— Черт тебя подери! — сказала она. — О черт! Погляди, что ты натворил!

Тело ребенка содрогалось с яростной силой.

— Нет, ты у меня это съешь! — сказала она ему и набрала еще одну ложку яблочного пюре.

Опять он не покорился ей. Яблочное пюре потекло из его рта по подбородку. Теперь это было сражением, битвой характеров. Мэри поймала лицо малыша большой рукой и стиснула по-детски толстые щеки.

— Ты у меня еще попомнишь! — заявила она, глядя в блестящие голубые глазки. Младенец притих на секунду, вздрогнул, а затем слезы вновь заструились по его лицу, и его завывания стали буравить голову Мэри новой болью.

Губы Роби стали барьером для ложки. Яблочный соус стекал на его ночную пижаму, расшитую желтыми утками. Мэри подумала о стирке, которая ей теперь предстоит и которую она больше всего не любила, и подточенное плачем терпение ее лопнуло.

Она бросила ложку, схватила младенца и затрясла его.

— Я тебе покажу! — заорала она. — Ты слышишь, что я тебе говорю?

Она трясла его все сильнее и сильнее, его голова болталась, но пронзительное завывание все продолжалось. Она зажала рукой его губы, и голова малыша задергалась у нее под пальцами. Звук плача все усиливался и усиливался по какой-то сумасшедшей спирали. Она должна быть готова к работе, должна надеть то лицо, которое носит каждый день вне этих стен, должна говорить «Да, мэм» или «Нет, сэр» и запаковывать гамбургеры. Люди, которые покупают их, не ведают, кто она, и никогда не догадаются, никогда-никогда, за миллион лет не догадаются, что она предпочла бы им глотки перерезать, чем смотреть на их рожи. Роби все плакал, квартира наполнилась его криком, кто-то стучал по стене, и у нее самой драло в горле.

— Так ты хочешь плакать, ТАК ТЫ ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ? — закричала она, хватая сопротивляющегося младенца под мышки. — ТАК ТЫ У МЕНЯ ПОПЛАЧЕШЬ!

Она смахнула кастрюльку с плиты и включила горелку до отказа.

Но Роби, испорченное отродье, все скулил и боролся против ее воли. Она не хотела этого делать, это жгло ее сердце, но что хорошего в ребенке, который не слушается матери?

— Не доводи меня до этого! — Она затрясла Роби, как мешок с мясом. — Не заставляй меня причинять тебе боль! — Его лицо было искажено криком. Мэри уже его не слышала, а ощущала только давление от крика, перепиливающее череп. — Не заставляй меня! — предостерегла она, затем ухватила малыша за шею и шлепнула по лицу.

Горелка позади нее накалилась докрасна.

Роби не поддавался ее воле, не успокаивался. Кто-нибудь может вызвать свиней. И если это произойдет…

В стену с той стороны замолотил кулак. Роби вырывался и лягался. Он старался сломать ее волю, а такого прощать нельзя.

Она почувствовала, как скрипят ее зубы, как кровь пульсирует в висках. Маленькие красные капельки побежали из носа Роби, и его крик был как голос мира в конце времен.

Мэри издала тихий стонущий звук, вырвавшийся из глубины горла, повернулась к плите и прижала лицо младенца к раскаленной докрасна горелке.

Маленькое тельце корчилось и дергалось. Обтекавшая его волна жара ударила ей в лицо. Крик Роби длился и длился, ножки дергались. Она крепко прижимала его затылок рукой, в ее глазах стояли слезы, и на сердце у нее было муторно, потому что Роби всегда был таким хорошим ребенком.

Его борьба прекратилась, крик перешел в шипение.

Голова младенца плавилась.

Мэри глядела, как это происходит, словно отделившись от своего тела, как отдаленный наблюдатель — с нездоровым любопытством. Голова Роби съеживалась, маленькие искорки пламени постреливали, и розовая плоть расползалась в мерцающих струйках. Она ощущала жар под рукой. Теперь он затих. Он понял, кто здесь командует.

Она сняла его с горелки, но большая часть его лица осталась в горячих завитушках, черных и хрупких, вдавленных вовнутрь. Роби был мертв.

— Эй ты, полоумная дура! — раздался голос соседа за стеной. Старик из соседней квартиры, тот самый, что ходит вдоль дорог, собирая алюминиевые банки в мусорный мешок. «Шеклет» — вот какая фамилия написана на его почтовом ящике. — Прекрати этот вой или я вызову копов! Слышишь меня?

Мэри воззрилась на дыру с черными краями, там, где раньше было лицо Роби. Из нее шел дым. Пластмасса поблескивала на горелке, и в кухне воняло приторно-сладким запахом смерти еще одного ребенка.

— Заткнись и дай человеку поспать! — Он опять стукнул по стене, и фотографии детей, вырезанные из журнала и вставленные в десятицентовые рамки, запрыгали на гвоздиках.

Мэри продолжала стоять с полуоткрытым ртом, глядя на куклу серыми стеклянными глазами. И этот, этот тоже ушел. Этот готов для рая. Он был таким хорошим мальчиком. Она всегда считала его лучшим из всех. Она вытерла глаза водой рукой и выключила горелку. Кусочки пластмассы вспыхнули и затрещали, туман голубого дыма застилал воздух, словно дыхание призраков.

Она убрала куклу в шкаф в коридоре. В задней части шкафа стоял картонный ящик, и в этом ящике были мертвые дети — расписки в ее ярости. У некоторых кукол были сожжены лица, как у Роби. Другие были обезглавлены или разорваны на части. Были раздавленные колесами, были распоротые ножом или бритвой. Все они были маленькими мальчиками, и всех их она так любила.