Моё лучшее стихотворение - [3]

Сквозь в рты затиснутые кляпы,

сквозь двери плотные гестапо,

сквозь толстый камень моабитов —

вы к нам дошли, вы не забыты,

поэтов праведные судьбы.

Всему свои приходят сроки.

Давно истлели ваши судьи.

Живут бессмертных песен строки.

1960

Валентин Берестов Сердцевина

Как-то в летний полдень на корчевье

Повстречал я племя пней лесных.

Автобиографии деревьев

Кольцами написаны на них.

Кольца, что росли из лета в лето,

Сосчитал я все до одного:

Это — зрелость дерева, вот это —

Юность тонкоствольная его.

Ну, а детство где же?

   В середину,

В самое заветное кольцо,

Спряталось и стало сердцевиной

Тонкое смешное деревцо.

Ты — отец. Так пусть же детство сына

Не пройдет перед тобой, как сон.

Это детство станет сердцевиной

Человека будущих времен.

1954

Виктор Боков «Отыми соловья от зарослей…»

Отыми соловья от зарослей,

От родного ручья с родником —

И искусство покажется замыслом,

Неоконченным черновиком.

Будет песня тогда соловьиная

Будто долька луны половинная,

Будто колос, налитый не всклень.

А всего и немного потеряно —

Родничок да ольховое дерево,

Дикий хмель да прохлада и тень!

1954

Константин Ваншенкин Сердце

Я заболел. И сразу канитель:

Известный врач, живущий по соседству,

Сказал, что нужно срочно лечь в постель,

Что у меня весьма больное сердце.

А я не знал об этом ничего.

Какое мне до сердца было дело?

Я попросту не чувствовал его,

Оно ни разу в жизни не болело.

Оно жило невидимо во мне,

Послушное и точное на диво.

Но все, что с нами было на войне,

Все сквозь него когда-то проходило.

Любовь, и гнев, и ненависть оно,

Вобрав в себя, забыло про усталость.

И все, что стерлось в памяти давно,

Все это в нем отчетливым осталось.

Но я не знал об этом ничего.

Какое мне до сердца было дело?

Ведь я совсем не чувствовал его,

Оно ни разу даже не болело.

И, словно пробудившись наконец,

Вдруг застучало трепетно и тяжко,

Забилось, будто пойманный птенец,

Засунутый, как в детстве, под рубашку.

Он рвался, теплый маленький комок,

Настойчиво и вместе с тем печально,

И я боялся лечь на левый бок,

Чтобы его не придавить случайно…

Светало… За окошком, через двор,

Где было все по-раннему пустынно,

Легли лучи. Потом прошел шофер

И резко просигналила машина.

И стекла в окнах дрогнули, звеня,

И я привстал, отбросив одеяло,

Хоть это ждали вовсе не меня

И не меня сирена вызывала.

Открылась даль в распахнутом окне,

И очень тихо сделалось в квартире.

И только сердце билось в тишине,

Чтоб на него вниманье обратили.

Но гул метро, и дальний паровоз,

И стук буксира в Химках у причала —

Все это зазвучало, и слилось,

И все удары сердца заглушало.

Верней, не заглушало, а в него,

В певучий шум проснувшейся столицы,

Влились удары сердца моего,

Что вдруг опять ровнее стало биться.

Дымки тянулись медленно в зенит,

А небо все светлело и светлело,

И мне казалось — сердце не болит,

И сердце в самом деле не болело…

…Ты слышишь, сердце?

   Поезда идут.

На новых стройках начаты работы,

И нас с тобой сегодня тоже ждут,

Как тот шофер в машине ждет кого-то.

Прости меня, что, радуясь, скорбя,

Переживая горести, удачи,

Я не щадил, как следует, тебя…

Но ты бы сердцем не было иначе.

1952

Сергей Васильев Голубь моего детства

Прямо с лёта, прямо с хода,

поражая опереньем,

словно вестник от восхода,

он летит в стихотворенье.

Он такой, что не обидит,

он такой, что видит место, —

он находит для насеста

самый лучший мой эпитет.

И ворчит, и колобродит,

и хвостом широким водит,

и сверкает до озноба

всеми радугами зоба.

Мне бы надо затвориться,

не пускать балунью-птицу,

но я так скажу: ни разу

птицам не было отказу!

С милым гостем по соседству

любо сердцу и перу!..

Встань, далекий образ детства,

белый голубь на ветру.

…Было за полдень. В ограду

на саврасом жеребце

въехал всадник с мутным взглядом

на обветренном лице.

Всадник спешился. Оставил

у поленницы коня

и усталый шаг направил

сразу прямо на меня.

И, оправя лопотину[1],

он такую начал речь:

«Понимаешь, парень, в спину

угодила мне картечь.

Понимаешь… мне того…

Плоховато малость.

Понимаешь… жить всего

ерунду осталось.

Воевал я не за этим!..»

Он придвинулся ко мне,

и я в ужасе заметил

кровь на раненой спине.

Я — от страха в палисадник,

пал в крыжовник и реву…

Только вижу: бледный всадник

опустился на траву.

Только вижу, как баранья

шапка валится на чуб,

только слышу, как страданья

улетают тихо с губ.

Мне, конечно, стало горько,

стало тягостно до слез —

я к нему из-за пригорка,

побеждая страх, пополз.

«Понимаю, — говорю,—

понимаю дюже…

Может, спину, — говорю,—

затянуть потуже?

Понимаю, — говорю, —

но куда ж деваться?»

(Говорю, а сам горю —

не могу сдержаться.)

Теребя траву руками,

всадник веки опустил

и, тяжелую, как камень,

чуя смерть, заговорил:

«Ты челдон, и я челдон.

Оба мы челдоны…

Положи свою ладонь

на мои ладони.

Слышишь, сполохи гудут

по всему заречью —

беляки по нашим бьют

рассыпной картечью.

На семнадцать верст окрест

белые в селеньях,

так что, кроме этих мест,

нашим нет спасенья.

Я, родной мой, прискакал

на заимку эту,

чтобы дать своим сигнал,

если белых нету.

Мы бы стали по врагу

бить из-за прикрытья…

Понимаешь, не могу

дальше говорить я».

Было душно. К придорожью

медом веяло с гречих.

Всадник вздрогнул страшной дрожью,

отвернулся — и затих.

Я, конечно, понял сразу

то, что он не досказал.

И решил, как по приказу: