Мое лоскутное одеяло. Размышления о книге и чтении - [2]

Страшно думать о выборе нашего меркантильного века…

* * *

Иррациональность определяется как недоступность рассудку; это то, что не может быть постигнуто разумом, что не подчиняется законам логики. Многое в нашей жизни не может быть соотнесено с логикой — но утраченные ныне достижения наших предков в области книжного дела, достижения, формировавшиеся десятилетиями и веками, достижения, ставшие показателем цивилизационного уровня эпохи, — это явно из области иррационального. Великий русский художник Владимир Андреевич Фаворский говорил в начале XX века, что «и зрение, и осязание удовлетворяет хорошо выполненная книга». За этим высказыванием — опыт целых поколений творцов книги. Действительно, хорошая книга — прекрасный в своем совершенстве ансамбль, соединяющий труд автора, редактора и корректора, художника, печатника и переплетчика. И XX век последовательно приумножал достижения предков, даже в годы мировых войн выпуская замечательные книги. Глядя сегодня на полки книжных магазинов, понимаешь, что для книги наступили тяжелые времена, что былой синтез, образующий высокое книжное искусство, стремительно утрачивается, уступая место безвкусному китчу лакированных обложек и переплетов. И даже «одетые в кожу» фолианты книг по искусству, если это не отечественное повторение зарубежного издания (там, кажется, еще не утратили «зрения и осязания»), производят жалкое впечатление, поражая беспомощностью художественных решений, обилием орфографических и синтаксических погрешностей, полиграфической небрежностью и убогостью переплетных работ. «Мир чистогана» диктует свои правила, и создатели книги на всех этапах, от работы автора до переплетчика, всеми средствами стремятся «не выпадать из эпохи», идти с ней в ногу. Процитирую стихотворение любимого мною петербуржца Александра Кушнера, возводящее эти соображения на высокий поэтический уровень:

…В последний раз вы молитесь теперь.

Тютчев

Все роскошнее выглядят книги,

Неподъемные, вроде ларца

Золоченого, клейма да блики.

Обряжают вот так мертвеца.

Скоро к ним приспособят застежки,

Скоро их запирать на замок

Станут. Праздные суперобложки,

Спесь и чванство, узор-завиток.

Ни в постель не возьмешь, ни в дорогу,

Ни в саду на скамье почитать.

Видишь: сходит на нет понемногу

Чтенье; варварством дышим опять.

Все пышнее наряд, все приметней.

Расстарался издатель-дитя.

Как, вздохнув, не сказать, что в последний

Раз читаем, во мрак уходя?

* * *

Германн в пушкинской «Пиковой даме» воспринимает рассказ Томского о своей «не понтирующей» бабушке графине Анне Федотовне, знающей секрет трех карт, как сказку. Как сказку, небылицу могли бы мы со смехом и праведным негодованием отвергнуть лет 20 назад известие о том, что страна наша из «самой читающей страны в мире» вскоре превратится в страну, в которой авторитет и значение книги, «книжных людей» упадет до нижних критических отметок. Гоголь в «Мертвых душах» вывел яркий, своеобразный и прекрасно запоминающийся образ «книголюба» — Чичиков слуга Петрушка, который находил удовлетворение не в содержании читаемых книг; его увлекал непредсказуемый результат чтения — «вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». «Функциональная неграмотность» — такой вердикт социологов вынесен в нынешней России почти половине населения (46 %), проживающей весь год без прочтения хотя бы единственной книги (инструкции по эксплуатации бытовой техники и правила противопожарной безопасности не в счет). Сегодня отечественный читатель весьма близок гоголевскому герою — утратив навык регулярного чтения, он, подобно Петрушке, если читает, то только в стремлении узнать, что же получится в конце чтения. И метаморфоза эта произошла на глазах и памяти еще достаточно молодых людей…

* * *

Наш знакомый Р. — весьма преуспевающий бизнесмен со всеми прилагающимися к этому состоянию атрибутами: собственным делом, в котором ему нет в городе конкурентов, с автомобилями, роскошным офисом, облюбованным однажды столичными киношниками для съемок каких-то эпизодов фильма «из современной русской жизни». Человеку со стороны, поверхностному наблюдателю может показаться, что он имеет дело с чудаковатым нуворишем — помогает детским домам, опекает авторов-горемык и дает деньги на публикацию их опусов, финансирует какие-то издательские проекты, религиозные мероприятия и т. д. и т. п.

Первое же близкое общение с этим радушным, по-старорусски хлебосольным и гостеприимным человеком заставляет задуматься над его «странностями» и понять, что для него, своеобразной белой вороны русского делового мира, «главная престижная ценность не закреплена за деньгами». Это обнаруживается в тот момент, когда Р. начинает говорить о своем небольшом собрании старинных книг и показывать его.

Эти книги являют разительный контраст с лакированной краснодеревной обстановкой делового кабинета успешного предпринимателя. Покоробленные переплетные доски со сморщившейся, местами потрескавшейся и даже совсем порванной кожей, разбитые временем и человеческим небрежением книжные блоки, отстающие от них корешки, обнажающие мощную, как спина тяжелоатлета с напряженными мышцами, старинную сшивку книжных тетрадей «на жгутах», ветхая пожелтевшая и закапанная свечным воском бумага, на которой на просвет видны диковинные изображения-филиграни — все это кажется неуместным, инородным, чужим среди полированных столов для деловых совещаний, телефонных аппаратов, факсов, компьютеров и принтеров, наградных и благодарственных грамот на стенах. Но хозяин, любовно оглаживая, как породистых скаковых лошадей, свои книжные сокровища, начинает говорить удивительнейшие вещи…