Мое королевство - [8]

— Солдат ребенка не обидит.

Кешка вынул зубы из вожделенного пряника и спросил невнятно:

— А почему Хальк?

Мессир старший воспитатель поперхнулся кипятком, едва не опрокинув кружку себе на колени.

— Дети, — взмолился он ненатурально, — дети, вы же «сказоцку» просили.

Дети загалдели, кто-то выключил свет, Кешка выволок из облюбованного ящика несколько поломанных хозяйских свечей. В комнате было тепло, гроза за окнами казалась далекой и не мокрой. Уютно потрескивали свечи, с которых Кешка послюнявленными пальцами снимал нагар. Глаза слушателей были внимательны, и Хальк почувствовал, что не просто так эта сказка, что-то будет… в воздухе сгустилось предощущение. Впервые он без боли вспомнил Алису. Только на Ирочку не смотреть… и хорошо, что Гая нету. В некоторых людях цинизм — как физическое уродство, совершенно непереносимо.

Только это будет не сказка.

…Полукруглое окно с витражными вставками по углам было распахнуто, вишневый свет Ночных молний заливал пространство, и казалось, что покой все еще в огне. А еще это походило на вспышки рекламы, и хотелось зажмуриться и покрутить головой, чтобы перед глазами перестали плавать цветные пятна.

На широком деревянном подоконнике стояло блюдо с вплавленной в мед виноградной кистью. По краю блюда ползала осоловевшая, совершенно счастливая оса. Оса была пьяная в тютельку и никак не желала понять, что уже настала ночь. Несколько раз с гуденьем подлетала на отяжелевших крылах и тут же шлепалась обратно.

— Вечно все ищут обходные пути. Нет, чтоб прямо полететь.

Одинокий Бог зачерпнул разбавленный соком мед и, щелчком сбив с ложки осу, с наслаждением всосал содержимое вытянутыми в трубочку губами. Янтарная липкая капля упала на клочковатую бороду.

Был одет Рене Краон по-домашнему, в вытянутый красный свитер и болтающиеся на жилистых ляжках посконные штаны, запросто сидел на подоконнике, качал босыми ступнями. Вспышки раскрашивали киноварью золотые, как у Христа, непричесанные волосы.

— И что мне с вами делать, Алиса?

Женщина плечом потерла щеку. Руки у нее были связаны за спиной. Сквозь лохмотья просвечивали синяки. Светил «фонарь» под глазом, распухла губа… в целом, мелочи.

— Мона Лебединская, волей Моей баронесса Катуарская и Любереченская, ну чего вам еще не хватает?! Зачем сбегать от жениха?

Он прошлепал к поставцу, щурясь от недостатка освещения, поднес к носу скипучий пергамен:

"12 июля, 1389 года. Эрлирангорд… Находясь в здравом уме и твердой памяти я, (тут перечисление титулов)… завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, заключающееся в… (это список, желаете заглянуть?) благородной моне Алисе да Шер (Рене хмыкнул), моей нареченной невесте, с правом владения, распоряжения, дарения и передачи по наследству…" Личная рука мессира Лебединского, между прочим. Ну, ниже печати Канцелярии Твиртове, нотариуса, личная печать барона и вензели. А вот это, — Одинокий помахал вторым листком, — распоряжение Епархиального управления Канцелярии о признании законным и действительным оглашения помолвки, состоявшегося во второе воскресенье июля в храме Краона Скорбящего на Рву.

Алиса молчала.

— Девица Орлеаньская! Готовитесь стерпеть пытки и даже смерть и ни словом не выдать соратников? — Рене хмыкнул. Трогательно поджал ступню: пол был холодным. — Поймите же! Этот мир создан единственно по Моему образу и подобию. В нем нет для меня тайн. И никто вас спасать не будет. Даже если очень захочет.

Они плавали во вспыхивающем и медленно затухающем вишневом киселе, и ей просто нечего было ему возразить.

— Хотите знать, как оно есть? — Одинокий Бог снова взгромоздился на подоконник. Щедро развел руками, задевая блюдо. Утонула ложка. Возмущенно зажужжала вернувшаяся на мед оса. — Вот это все придумано мной. И я совершенно не собираюсь этим делиться. Конечно. Всегда найдутся недовольные, несогласные, считающие мой мир неправильным. Убогим, серым. Но, раз уж он есть, значит, соответствует абсолюту. И поэтому я должен тебя убить.

Рене вытащил ложку за черенок, облизал ее и пальцы.

— В конце концов, у меня есть формальный повод. Поджог Твиртове. Впрочем… Помнишь: "Вначале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово было Бог"? Так вот, это не фигура речи. Это реальность, данная нам в ощущение. Даже нет, не так. Мир Слова и мир вещей существуют вроде сами по себе, абсолют обычно проявляется сюда незаметно и естественно, следуя закону кармы. Но этот мир отличается тем, что Слово, универсальное, ритмизованное заклинание, абсолютный текст, который есть где-то там, может ворваться в реальность и взрывом, безо всякой видимой причины. Вот как ты, например. И перевернуть все, да так, что ни один из нас не уловит изменения. Говорят, храмы Кораблей были точками стабильности… сохраняли память о предыдущих эпохах. Знаешь, я извел их под корень, и людей, и храмы. Понимаешь, Корабельщик говорил, что каждый человек — это корабль. Не раб Божий — корабль! Разве я мог это стерпеть?

Он потер глаза. Голос звучал глухо, устало. Словно Одинокий Бог в самом деле нес на себе всю тяжесть мира.

— Так вот, чтобы изменить… все… сразу… Взрывом… Вторжением… нужно одно единственное: тот, кто откроет ему ворота…