Моё дерево Апельсина-лима - [41]

Дом погрузился в тишину, словно смерть была уже в двух шагах. Никто не шумел. Все говорили тихим голосом. Мама, почти каждую ночь находилась рядом со мной. Но я не мог забыть его. Его хохот. Его отличающееся произношение. Даже звуки сверчков, там снаружи, копировали скрип бритвы по его бороде — трак, трак, трак. Я не мог прекратить думать о нем. Теперь я понял, что такое боль. Боль не от того, что получаешь удары вплоть до потери сознания. Не от того, что порезал ногу куском стекла и даже не от наложения швов в аптеке. Боль, это то, что наполняет сердце, тем, от чего люди должны умереть, не имея возможности раскрыть свою тайну. Боль это то, что отдается слабостью в руках, в голове и даже попытке повернуть голову на подушке.

Состояние ухудшалось. Мои кости выступали из кожи. Позвали врача. Пришел доктор Фаульхабер и осмотрел меня. Ему не потребовалось много времени выяснить все.

— Это был шок. Очень сильная травма. Он выживет, только если переборет этот шок.

Глория вывела врача наружу и рассказала ему:

— Это действительно был шок, доктор. С тех пор как он узнал, что срубят его дерево апельсина-лиму, он в таком состоянии.

— В таком случае, необходимо его убедить, что это неправда.

— Мы уже пытались всякими способами, но он не верит. Для него его деревце апельсина-лима, это человек. Он очень странный ребенок. Очень чувствительный и преждевременно развитый.

Я все выслушивал, но продолжал терять интерес к жизни. Хотел идти на небо, но живые туда не идут.

Приобрели лекарства, но меня по-прежнему рвало.

В это время произошло нечто чудесное. Улица пришла в движение, чтобы проведать меня. Забыли то, что я был черт в образе человека. Пришел дон «Нищета и голод» и принес торт «Мария-моль». Негритянка Еугения принесли мне яйца и помолилась над моим животом, что я перестал рвать.

— Сын дона Пабло умирает…. Мне говорили приятные вещи.

— Ты должен выздороветь, Зезé. Без тебя и твоих проделок на улице стало скучно.

Пришла навестить меня и донья Сесилия Пайм, она принесла мой портфель из школы и цветы. И только лишь это заставило меня снова заплакать.

Она рассказала, как я вышел из класса, но она знала только это.

Было очень грустно, когда пришел дон Альворадо. Я узнал его голос и притворился, что сплю.

— Вы подождите, пока он не проснется. Он сел и начал разговаривать с Глорией.

— Послушайте, донья, я прошел по всем углам спрашивая ваш дом, пока не нашел его.

Он с силой всхлипнул.

— Мой ангелочек не может умереть. Не дайте ему умереть, донья. Это для вас он брал у меня буклеты, нет?

Он почти не дал Глории ответить.

— Не дайте умереть этому мальчику, донья. Если с ним что-нибудь случиться, я никогда более не приеду в этот несчастный пригород.

Когда он вошел в комнату, то сел рядом с кроватью и держал мою руку на своем лице.

— Смотри, Зезé. Ты должен выздороветь, чтобы петь со мною. Я почти ничего не продаю. Все спрашивают: «Эй, Ариовальдо, где твой кенарчонок?». Ты обещаешь мне, что вылечишься, обещаешь?

Мои глаза еще имели силы наполниться слезами, и, зная, что мне нельзя было больше волноваться, Глория проводила дона Альворадо к выходу.

Мне становилось лучше. Я уже мог кое-что глотать и питать свой желудок. Только, когда вспоминал, поднималась температура и возвращались рвотные позывы, с дрожью и холодным потом. Иногда, сам того не желая, мне виделся Мангартиба, летящий и разламывающий его. Я просил Мальчика Бога, если я, хоть иногда имел для него значение, чтобы он ничего не почувствовал.

Приходила Глория и водила своими руками по моей голове.

— Не плачь, Гум. Все это пройдет. Если хочешь, я отдам тебе все свое дерево манго. Никто никогда его и пальцем не тронет.

Но для чего мне старое дерево манго, без зубов, которое уже не знает, как давать плоды? Даже мой саженец апельсина-лима скоро потеряет свое очарование, превратившись в дерево, как и любое другое…. И это, если ему дадут время, бедняжке.

Как некоторым легко умереть! Достаточно, чтобы пришел проклятый поезд, и готово. А как трудно уйти на небо мне! Все держат меня за ноги и не дают идти.

Доброта и настойчивость Глории достигли желаемого, и я стал немного разговаривать. Даже папа перестал уходить вечером. Тотока, так похудел от угрызения совести, что Жандире пришлось дать ему по шапке.

— Разве не хватит нам одного, Антонио?

— Тебе бы на мое место, чтобы почувствовать это. Ведь это я ему рассказал об этом. Все еще чувствую на своем животе его лицо плачущее, плачущее…

— Но ты не начнешь тоже плакать. Ты уже почти мужчина, а он будет жить. Оставь эти штучки и пойди, купи мне банку сгущенного молока в «Нищете и голоде».

— Тогда дай мне деньги, потому что папе уже больше не доверяют…

Слабость вызвала у меня продолжительную сонливость. Я уже не знал, когда был день, а когда ночь. Температура постепенно спадала, а мои конвульсии и дрожание начали удаляться.

Я открыл глаза, в полутьме сидела Глория, которая всегда была рядом. Она принесла кресло-качалку в спальню и часто засыпала от усталости.

— Годойя, уже вечер?

— Почти вечер, сердце мое.

— Не хочешь открыть окно?

— А у тебя не будет болеть голова?

— Думаю, что нет…