Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - [11]
На этой узкой, слегка изогнутой улице с ее постоянной процессией блестящих автомобилей и интересных людей сохранилось нечто, делающее торговлю почетным занятием, а не просто обменом денег на товар. Это можно почувствовать у витрин, в которых может демонстрироваться всего одна вещь, но это будет произведение искусства… Бонд-стрит романтична, потому что предполагает искусное мастерство и покупателя-знатока, потому что не все ее товары вывалены на витрины[47].
Если Бонд-стрит извлекала выгоду из своих полных вкуса фасадов (сюда не относятся вульгарные витрины продавцов эстампов) и того, что она прочно ассоциируется с «аристократическим» режимом потребления, улицы, прилегающие к Сэвил-роу с востока, были более скромными в своей приверженности исключительно произведениям дендистского искусства. Настолько, что несведущий фланер времен Регентства, блуждающий по лабиринту мостовых между Мейфэром и новой Риджент-стрит, легко мог бы не узнать об их существовании. Отчасти это связано с традицией, согласно которой в те времена портной приходил домой к клиенту, а не наоборот, а также с незримостью пошивного процесса, в котором закройщики, гладильщики и швеи были заточены в мастерские, расположенные в подвалах или на вторых этажах. Cитуация усугублялась географическим влиянием Риджент-стрит на общество. По мере того как запад и восток все четче разделялись на зоны потребления и производства, «нечистое» дело пошива, на котором был построен бизнес портных, неизбежно стало перемещаться в сторону более дешевой арендной платы и рабочих рук Сохо, подальше от изысков Парк-лейн. К тому же в то время идея витрины казалась портным, работающим для высших слоев общества, неуместной и даже вульгарной. Репутации строились на рекомендациях узкого круга знатоков одежды, а не на броских витринах. В эпоху, предшествующую появлению массовых профессиональных журналов, рекламирование и презентация заключались в демонстрации качества готовой продукции, которую надевал напоказ должным образом титулованный клиент, что требовало хорошего знания текущих вкусов аристократов и превосходного, интуитивного понимания уклада и привычек богачей[48]. Поэтому большая концентрация портных в пределах старого района Берлингтон, с его либеральной россыпью арендаторов благородного происхождения, неудивительна.
Мейер с Кондуит-стрит, Швейцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон с Олд-Бонд-стрит от своих домов с медными табличками могли за десять минут дойти пешком до дома Браммела на Честерфилд-стрит, чтобы устроить обычную примерку или доставить очередную обновку[49]. В числе местных клиентов, известных расточительными привычками и новаторскими вкусами, был, в частности, грубиян лорд Бэрримор, байронический монстр, имевший возмутительное и пошлое увлечение выездкой. Под его руководством на Сэвил-роу был учрежден небольшой театр, где в 1790-х годах устраивались аристократические любительские представления, привлекавшие внимание литературной и театральной богемы, например Эдмунда Кина, актерского семейства Кембл, Ричарда Шеридана и самого Байрона. Лорд Элванли, последовав примеру Браммела в выборе жилья и манеры развлекаться, обосновался неподалеку, на Парк-стрит (за углом Честерфилд-стрит). Изысканные вечеринки Элванли особенно славились великолепными абрикосовыми пирогами. Непосредственный преемник Браммела, граф д’Орсе, также приходил в этот район Сент-Джеймса пополнять свой гардероб. Его портной Крид располагался по адресу Кондуит-стрит, 33, и вместе с Джорджем Стултцем, основавшим дело на Клиффорд-стрит в 1809 году, они укрепили репутацию этого района как Мекки щеголей.
Такое сосредоточение законодателей мод было губительным для мест, за которыми ранее уже закрепилась слава территории модного потребления, и оно демонстрирует, как представления о моде разнились, шла ли речь о причудах непостоянного бонтона или об «официальном» понимании, скованном поступью развития мегаполиса. К примеру, улица Сент-Джеймс с ее сверхреспектабельными клубами и благородными поставщиками традиционной мужской провизии к концу XVIII века стала более тесно ассоциироваться со старой гвардией как в отношении политики, так и в отношении моды. После того как Чарльз Фокс, Принц Регент и Бо Браммел перенесли свои покупательские привязанности на север от Пиккадилли, книги заказов торговцев Сент-Джеймс-стрит, например шляпника Джеймса Локка, стали заполняться за счет более реакционной клиентуры; ирония заключается в том, что выживание подобных фирм обеспечили внешне консервативные правила одеваться, установленные Браммелом[50]. Определения того, что должно стать модным, возникали в результате непримиримого противостояния между критериями, установленными традиционными охранителями социальной и политической власти – правящей элитой, – и заявлениями более молодого городского поколения, пренебрегающего авторитетами и самовластно утверждающего свой взгляд на моду. Тем не менее уже в 1821 году журналист Пирс Иган, составляя яркий портрет модного сообщества столицы для «Жизни в Лондоне», очевидным образом пренебрегает симпатиями той или иной части потребителей, вдохновляясь щедротами розничного сектора, меняющейся структурой строений, пространств и населения и растущей славой богатого ресурсами Вест-Энда в той же мере, в какой и предписаниями любого из диктаторов вкуса. Знаменитый текст Игана, в котором фигурируют энергичные герои Джерри Хоторн и Том Коринфянин, в самом деле на свой разбитной манер прославляет новое многообразие Лондона. Он сочетал в себе простонародность и изысканность, поэтому покорил народное воображение настолько, что его эпизоды были адаптированы для сцены в четырех различных версиях, самая популярная из которых выдержала в театре Адельфи более 300 показов
