Модильяни - [40]

Для него это уже не так важно, поскольку о нем заговорили в газетах. Довольный, что его живопись наконец заметили, он пишет матери: «Я таки заставил их изрядно посвинговать!» Но, несмотря на такой лестный для него успех, единственным покупателем его работ остается доктор Александр. Ни один торговец картинами им не заинтересовался. Снова он без гроша, опять вынужден то и дело съезжать, перетаскивая все пожитки на новое место, так как денег, высылаемых Евгенией, не хватает для оплаты хорошей удобной мастерской. Он обитает последовательно в «Улье», в доме 216 на бульваре Распай, в доме 16 на монпарнасской улице Сен-Готар, снова на Монмартре в доме 39 в пассаже Элизе-де-Боз-Ар (теперь там улица Андре-Антуан), на улице Дуэ в бывшем Птичьем монастыре, названном в память об одноименной тюрьме, устроенной там во время Террора, а после закона 1905 года об отделении церкви от государства отнятом у конгрегации Божьей Матери, которой до того принадлежал; сверх того Амедео довелось еще несколько раз находить приют в «Плавучей прачечной».

Выставленное в том же Салоне 1910 года полотно доселе неизвестного живописца Жоашена Рафаэля Боронали так удивило некоторых художественных критиков, что они прилюдно разразились восторженными комментариями. Каково же было их смущение, когда через несколько дней весь художественный Париж узнал, что истинным создателем крикливо раскрашенного «Заката над Адриатикой» является Лоло, ослик папаши Фреде, которому избрали псевдонимом анаграмму имени Али-борон, коим Лафонтен наградил осла из своей басни.

Придумал этот розыгрыш известный ненавистник авангарда Ролан Доржелес, не упускавший любого повода, чтобы поиздеваться над Пикассо, Аполлинером и компанией и высмеять новую футуристическую живопись. Его, большого любителя фарсов, эта идея осенила внезапно, когда во дворике «Бойкого кролика» он увидел Лоло рядом с несколькими банками краски, купленными хозяином, который задумал малость подновить свое кабаре.

Взяв в сообщники Андре Варно, шутник привязал кисть к хвосту старого осла, плешивого и удрученного ревматизмом, а затем дал тому сена. Помахивая от удовольствия хвостом и нанося мазки на белое полотно, которое Доржелес держал позади него, Лоло совершил чудо, не преминув, разумеется, обильно перемазать краской и голые руки писателя, который расторопно окунал кисть в краску. При сем присутствовали фотограф и судебный исполнитель, мэтр Поль-Анри Брионн, которого пригласили составить по установленной форме акт, дабы никто не смог усомниться в аутентичности подмены.

Акт был составлен и надлежащим образом оплачен (18 франков 20 сантимов!). Его заверили подписи свидетелей: художника Пьера Жирье, жившего поблизости на Ивовой улице, и его натурщицы, певички Коксинель, — они весьма кстати зашли в «Бойкого кролика» посидеть за аперитивом. А коль скоро Пьер Жирье как раз участвовал в приемной комиссии Салона независимых, у него и спросили, нельзя ли представить творение Лоло на суд публики. Он же в ответ заверил, что за право выставиться достаточно внести 25 франков. Однако Поль Синьяк потихоньку попросил его сделать отдельную выгородку, чтобы «Закат над Адриатикой» мог висеть, отдельно от полотен настоящих художников. Посему Пьер Жирье повесил картину среди произведений, сделанных из конфетти, крышек от коробок для сигар и других уродливых экспонатов гигантских размеров.

На вернисаже большинство публики не обратило на «шедевр» Лоло ни малейшего внимания, но, когда в журналах «Фантазио» и «Comœdia» Ролан Доржелес и Андре Варно разоблачили свою мистификацию, опубликовав акт судебного исполнителя и фотографии творческого процесса, салонный успех картины превзошел все упования участников розыгрыша. Многие посмеялись, однако немало было и тех, кого взбесила подобная шутка, сводящая к нулю достижения современной живописи, доказывая, что, по сути, теперь руку художника вполне способен заменить ослиный хвост.

«На самом деле, — пишет Джино Северини, приводя этот анекдот в своих воспоминаниях, но относя его к 1912 году, в то время как все прочие свидетели сходятся на 1910-м, — у Доржелеса не было подобного намерения; по-моему, он хотел просто позабавиться и издевался скорее над футуристами с их чересчур яркими колерами, нежели над кубистами, любившими красочную палитру в духе Коро. Но все же сдается мне, — добавляет Северини, — что ни Леже, ни Делоне, ни Пикассо ему тоже не слишком нравились. Впрочем, все это не имеет значения, так или иначе, вышло очень забавно, розыгрыш дал повод для немалого веселья».

Ролан Доржелес усложнил сценарий, подговорив парочку знакомых дам время от времени появляться перед картиной, всплескивать руками и вскрикивать.

— Да это Боронали! Ну ты знаешь, тот самый, кто написал знаменитый манифест! — восклицала одна.

— Да-да, припоминаю… Тот футурист! — кивала другая с видом знатока, изображая на лице глубокое восхищение.

А тут и Доржелес, подходя к ним, с важностью подтверждал:

— Вы правы, Боронали — итальянец и футурист.

Ролан Доржелес и Андре Варно довели шутку до логического конца, сделав Боронали главой художественной школы, которую они окрестили «чрезмеризм», и от имени своего героя составили литературный манифест в стиле Маринетти, чтобы дополнительно высмеять и основателя футуризма. «Эгей! Великие творцы-чрезмеристы, братья мои! — читаем там. — Эгей, новаторы кисти! Разломаем устаревшую палитру и заложим принципы живописи завтрашнего дня…»