Мода на короля Умберто - [9]

— Никто не звонил? — спросила я, возвращая дежурную к будням.

Она кинулась в свою конторку и вынесла растрепанный телефонный справочник.

— Здесь все номера… И… его тоже.

Но я покачала головой, не готовая разыскивать и вызывать из мира чей-то голос.

Наверно, я удивила дежурную, потому что она продолжала стоять посреди террасы, одна возле плетеных кресел, с пухлым справочником в руках. На спине я чувствовала ее растерянный взгляд и оглянулась с лестницы. Синей полосой в ее ногах виднелось далекое море.

В комнате по-прежнему было солнечно и так же слышались волны. Кажется, ничто не изменилось, и только на папку с делом Будковского осыпались цветы земляничника. Но стебель с вечнозелеными овальными листьями был великолепен — красный, разветвленный, как кровеносные сосуды, — один среди поникших гроздьев глицинии.

МОДА НА КОРОЛЯ УМБЕРТО

Памяти Стефана Войцеховича Моравца

I

Они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро.

Они как будто продрогли в холодном классе, рассчитанном, судя по батареям, на серьезное отопление. Кажется, посинел и Бетховен на портрете, на него тоже дуло из всех щелей широченного окна.

Не помню, что заставило меня заглянуть в чужую аудиторию, скорее всего, фамилия руководителя, выведенная на табличке возле двери:

ВОКАЛЬНАЯ СТУДИЯ

Скуратов Владимир Дементьевич

заслуженный артист РСФСР

Неужели тот самый?! Здесь? За этой стеной! Стоит лишь приоткрыть дверь…

Лет десять назад без выступления Скуратова не проходил ни один концерт по заявкам. И сейчас старые почитатели нет-нет да и вспомнят своего любимца Жермона, и тогда из глубины послевоенных лет, под заунывное шипение иглы, звучит его бархатный строгий баритон.

Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая стул, а потом настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из-за двери, увлек за собой. Нет, нет, нет! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на своих питомцев. Они смотрели полупросительно. Святая тоска по слушателю горела в их глазах.

И я осталась.

Была еще пианистка, которая пудрилась и взбивала упавшие кудри, пока Маэстро представлял учеников.

Сам Маэстро — великолепно-порывистый, в пурпурном свитере, с легкими ровно-каштановыми волосами, белозубосияющий, подтянутый и немного надменный — был неотразим. Его вид задавал глазам не какую-нибудь там заурядную будничную работу, а приглашал к празднику, обещал торжество, негаданно взрывное и яркое. Он приковывал внимание, пленял, намагничивал.

— Мокей Авдеевич, — отрекомендовал он старца, — или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..

Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?

Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.

Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе, — вместо «старомодный», «чудной» следует читать: «оригинал» и «чудный».

— Этого негодяя я знаю сорок три года, — с удовольствием продолжал Маэстро. — Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот… Превосходно владеет английским, французским, немецким… Но ленив, ленив!.. И скажу вам по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нем не чают!

— Эк неймется тебе, Володя, — снисходительно пробурчал Мокей Авдеевич. — Ну что ты, ей-богу… Будет городить-то.

Определенно старцу суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве что прирожденный контрабандист, смутьян или вечный путаник.

Однако крамольная непочтительность Мокея Авдеевича лишь прибавила Скуратову огня.

— Verzehen Sie! Pardon, — извинился он, отошел в сторону и многозначительно сказал: — Магистр… — взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.

На суровом лице старца вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов со светской непринужденностью говорил:

— Представьте, после долгого перерыва я встретил Мокея Авдеевича в Крутицах… Нечесаный, рваный, в немыслимом старье… Щека подвязана… Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев… И пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея… Среди хлама. — Маэстро схватился за голову. Нет, лучше вовремя остановить воспоминания, иначе они уведут так далеко, что урока не хватит. Но это было выше его сил. — Кругом мерзость запустения. Жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Мальчишки в футбол играли