Мода на короля Умберто - [10]
Скуратов едва заметно сделал знак головой. Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля. Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.
Я обомлела. Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела в жидком состоянии. Оно переливалось, играло, лучилось.
А за окном снег, белые деревья и воздух, мерцающий под фонарями.
Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давая ему возможность проявить себя на свободе. С восхищением, переходящим в страх, я подумала: «Ведь она обреченная. Да, обреченная своим талантом. Сколько зависти, недоброжелательства суждено ей узнать. И сколько восторгов услышать».
— Настоящее контральто, — шепнул Маэстро, — без дураков.
Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают на груди полы лохматого пальто; на ногах — какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Непостижимо! Но все это лишь усиливало впечатление, хотелось слушать и слушать редкий голос и вглядываться в лицо ее — византийской божьей матери.
Однако Маэстро не разделял моего восторга.
— Что за мимика? — спросил он, едва Оля умолкла.
Она действительно очень играла лицом, сдвигала брови и цыгански смотрела.
— Где позитура? — продолжал Скуратов. — В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. — И коротко приказал: — Сними шубу!
— Мне холодно.
— На сцене нет ни холода, ни боли… Ничего! Бывало, голова болит — раскалывается, а выйдешь… Куда все подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. — И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина»: — Там-пам, там-пам, пам-пам-пам-па! Прямо на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл. — И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: — Публика ничего не заметила. — По-орлиному он оглядел всех присутствующих и вновь обратился к певице: — Александр Николаевич пел два куплета.
— Я же не Александр Николаевич.
— Надо сократить. Вертинский знал толк.
Я слушала их разговор как человек, допущенный в святая святых, незаслуженно облагодетельствованный.
В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал меня:
— Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос — это же удовольствие. Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.
— А певица?
— Оля, к сожалению, не свободна в своих посещениях. Скоро у нее ответственный концерт в консерватории. Она теперь студентка, а к нам заглядывает по старой памяти.
Певица загадочно улыбнулась, пряча подбородок в меховой воротник. Очевидно, она еще не привыкла к своему новому званию студентки и каждое напоминание о нем воспринимала с гордым смущением.
Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную лестницу — ее надо миновать, чтобы попасть в фойе и оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: «Дом культуры».
Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.
Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда задерживались допоздна. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо смущенных пар и бесшумно притворим за собой двери.
Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.
Под звуки роскошного танго в полумраке тихо двигались фигуры. Кавалеры — в обтянутых трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.
За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на длинном карнизе здания: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА». Как в зеркале, Плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими, — проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.
Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог, поддерживая воображаемую партнершу за талию. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» С наигранным целомудрием кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, опять кружили, кружили… Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили их.
А в центре…
В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.
— Ну и ну, — сказал Маэстро. — В чистом виде Феллини… С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-нибудь менее экстравагантное.
