Мода на короля Умберто - [72]

Какой-то период память людей еще наделяла Богму счастьем, но, едва сроки для того, чтобы считать нездоровье временным испытанием, прошли, оказалось, что привычка к неизменности, к тому, что Богма всегда счастлив, вызвала к нему сострадание более сильное, чем к какому-нибудь постоянному бедолаге. Оказалось, что людям тяжела мысль о расплате за любовь. Правда, из суеверного чувства многие приняли за благо свою непознанность страстей: не изведали, значит, и расплачиваться не за что.

Вера в выздоровление Богмы сменилась безнадежностью: слишком долго он скитался по лечебницам и санаториям, чтобы оставаться больным.

И вот он вернулся домой, где не было персонала, призванного его содержать и терпеть, не было обязательных процедур, анализов и осмотров. И это переместило его внимание с вялых забот о себе на заботу о том, чтобы оградить от себя здоровых и уберечь от всего, что сам испытал.

Богму пробовали навещать друзья. Но скоро им надоело взывать к тишине и искать одобрение своим уговорам в обреченном взгляде Марии. Они быстро собирались обратно, как с кладбища.

На работе начальник Круглов советовал Марии отвлечься и сострадал грубым голосом самозащиты:

— Когда я смотрю на вас, Марусечка, мне хочется материться. Где ваша красота?

Жесткое выражение лица Марии обращало его к какому-нибудь короткому делу, которое он выискивал в диспетчерской, чтобы обрести чувство полноценности. И всякий раз пощелкиванье приборов вызывало у него тревогу поднадзорного: ему казалось, что рядом кто-то прохаживается в кованых сапогах.

Приходил к Богме и Сабрин. Пытался с ним говорить, пока мог возвращаться к обычным занятиям измученным. Этот человек начинал раздражать и его.

2

И теперь, позванный с фабрики Марией, на пороге дома Богмы, среди сомкнутой зелени, покой которой уничтожал память о брошенном производстве, Сабрин раскаивался в прежних мыслях.

Он стукнул в окно, но никто не откликнулся и не ободрил звуком встречи. Дверь была отперта.

Сабрин миновал коридор и от неожиданности, что тишина кухни обманула, настроила на встречу с хозяйкой в глубине жилья, вздрогнул: против него, под белыми настенными шкафчиками и полками с чугунной посудой, возле меловой стены, на тускло-коричневом полу лежал неизвестный человек, которого плачущая Мария трогала отученными от нежности руками.

Человек был не просто желт и худ, а желт и худ до крайности. Лицо его казалось мертвым и потому стандартно замкнутым, выявляющим неповторимость смерти. Но что сильнее всего поразило — это неестественное положение руки — положение отдельно существующей части тела, не надобной ему. Тело выглядело одиноким и полуприкрытым по сравнению с этой обмотанной полотном рукой, принявшей заботу, поддавшейся, и не становилось защищеннее оттого, что Мария его гладила.

По движениям Марии, по их исступленности Сабрин догадался, что видит Богму, и отвел взгляд за окно с поспешностью нечаянного и подавленного зрелищем свидетеля.

Он боялся выдать впечатление и то чувство, когда смотришь на живого, но понимаешь, что он скоро умрет. Однако культовая сумрачность кипарисов подействовала так же, как безжизненное лицо Богмы, словно, глядя целыми днями в сад, Богма передал ему безысходность и страх принести несчастье другим.

И, слушая Марию, Сабрин с точностью представил, как Богма утром отошел от окна, едва Мария закрыла квартиру, и в кухне, забравшись на табуретку, засунул пальцы в электрический щиток. Его обожгло и сбросило на пол. Вернувшаяся из магазина Мария нашла его неподвижным и лишь тогда перестала над ним кричать, когда осмелилась нагнуться и потрогать его.

Он был жив!

Она приняла это как чудо, совершенное благодаря прикосновению. С созидательной целеустремленностью она принялась его мять, тормошить, растирать, пока эти движения не показались ей слишком резкими для истощенного Богмы. Тогда она бросилась к шкафу. Выхватив простыню, разодрала ее, надеясь перевязать руку Богмы раньше, чем он придет в себя. Она спешила, поэтому наматывала неровно, обрывая бахромящиеся нитки, лишь бы поскорей истратить полотно и успеть перенести Богму в комнату. Податливость Богмы кончилась, когда она приподняла его с пола. Он открыл глаза и отстранился от Марии.

Но расстояние между ними не казалось достаточно безопасным — его могло успокоить лишь полное одиночество. Он снова закрыл глаза, чтобы уйти от действительности, где тонкая хрупкая Мария в платье неяркой голубизны губила себя из-за него. Чувство вины вытеснило боль, нежность, раскаяние, и то, что он остался жив, вновь заключало всего один смысл: продолжение опасной болезни, которую он считал своей жестокой провинностью перед другими.

Он хотел приподняться сам, понуждал неподвластное, ставшее как бы тряпичным тело, но не сумел и шевельнуться — после нескольких невидимых попыток ему стала тяжела собственная набравшая пот рубашка.

Памятью он искал того, кто вынес бы его из кухни, и тратил последние силы, задерживая воздух в груди, словно позванный уже нес его. Он никому не желал расплатиться болезнью за помощь и выбрал железного Сабрина как менее всех уязвимого.

3

Мария подумала, что ослышалась: он просился в свой закуток! Вдруг поняла, что сама накликала эту беду. В исступлении закричала: