Моцарт. К социологии одного гения - [7]

Таким образом, похоже, начиная с Парижа у Моцарта усиливалось впечатление, что не просто тот или иной придворный аристократ унижает его в раздражающей манере, а весь социальный мир, в котором он живет, устроен как-то неправильно. Не следует понимать это превратно. Насколько можно судить, Моцарта не интересовали общие, относительно абстрактные гуманитарные или политические идеалы. Его социальный протест выражался, самое большее, в таких мыслях, как «самые лучшие, самые настоящие друзья — это бедняки. Богачи в дружбе ничего не смыслят!»[11]. Он считал несправедливым то, как с ним обращались, возмущался этим и боролся с унижением по-своему. Но то была всегда сугубо личная борьба. Не в последнюю очередь из-за этого она была обречена на поражение.

Кроме того, как говорилось выше, в личной манере поведения Моцарта было мало той спокойной элегантности, остроумия и легкости в обмене колкостями, с помощью которых в придворных кругах можно провести свою лодку между подводными камнями и отмелями к желанной цели. Трудно решить, не хотел ли он или не мог воспринять придворный канон поведения и чувствования, следование которому в его ситуации поиска места было по меньшей мере столь же важным для успеха, как и музыкальная квалификация. Возможно, сыграли свою роль и неумение, и нежелание. Но, как бы то ни было, здесь мы сталкиваемся с симптомом конфликта канонов, который разгорелся у него внутри не в меньшей мере, чем между ним и другими людьми. Моцарт любил одеваться элегантно в смысле придворного канона. Однако он был не особенно силен в искусстве куртуазного поведения, с помощью которого можно было завоевать расположение людей этих кругов и от которого во многом зависело, насколько они готовы будут хлопотать за соискателя должности. Специфическим искусством разбираться в людях, которое позволяло придворным по своим критериям мгновенно разделять людей на тех, кто принадлежал к их кругу, и тех, кто к нему не принадлежал, и сразу вести себя с ними соответственно, он тоже почти не владел.

Моцарт в Париже в поисках места — это эпизод, который не так легко забыть. Он был зол и обижен на то, как с ним обращались, и, по сути, не понимал, что вокруг него происходило. Постепенно назревал его одинокий бунт, попытка вырваться из несвободного положения, в котором он как подчиненный зависел от высокопоставленного аристократа, а заодно и от власти этого аристократа над его, Моцарта, музыкой.

7

Однако этот аспект его личного бунта, очевидно, был неразрывно связан с другим

— с бунтом против отца. Леопольд Моцарт готовил сына к карьере музыканта в придворном обществе. Необходимо ясно понимать, насколько тесно его позиция с социологической точки зрения еще была связана со старинной ремесленнической традицией[12], согласно которой отец как учитель сына передавал ему свои навыки, свое мастерство, возможно, даже в надежде, что сын однажды превзойдет его. Определенно, более полное и объемное представление о своеобразии музыкальной традиции XVII и XVIII веков — как придворной, так и церковной — можно получить, если принять во внимание, что она в значительной степени сохраняла характер ремесленного искусства, которое, особенно в придворной сфере, характеризовалось очень резким социальным неравенством между автором художественного произведения и его заказчиком.

Леопольд Моцарт был еще очень прочно укоренен в этой традиции. И сына он воспитал в соответствии с ее каноном, в который входило, в частности, обретение своего социального места в качестве музыканта при дворе. То, что предпринятые его сыном дорогостоящие поездки в поисках должности, в том числе в Париже, потерпели полную неудачу, стало для него горьким разочарованием. Но Леопольду хотя бы удалось убедить князя-епископа Зальцбурга вновь взять неудачливого беглеца к себе на службу в знак признания его блестящих дарований и дать ему должность концертмейстера и придворного органиста. Таким образом, в начале 1779 года Вольфганг Моцарт снова оказался в своем родном городе, под непосредственным контролем прежнего работодателя, который одновременно был и работодателем отца. В этот второй зальцбургский период он написал последнюю свою оперу в традиционном придворном стиле opera seria — «Идоменей», — в тексте которой, в соответствии с каноном придворной абсолютистской оперы, содержались должные похвалы монарху за его доброту и великодушие.

В 1781 году, через несколько месяцев после премьеры «Идоменея», Моцарт порвал с князем-епископом и, после некоторых мытарств, получил отставку посредством знаменитого пинка ногой. Это был кульминационный момент его личного бунта против навязанного ему социального приспособления к подчиненному положению слуги абсолютного властителя.

Отец Моцарта был почти всю жизнь придворным буржуа. Двор правителя как социальная структура имел строго иерархическую форму, форму крутой пирамиды. В этот порядок Леопольд Моцарт встроился — возможно, не без печали и не без уязвимости аутсайдера. Но уклоняться от тех требований, которые налагала эта фигурация, было для него немыслимо. Он знал свое место, посвятил себя ему, так сказать, душой и телом и надеялся, что так же будет поступать и его сын. Леопольд ожидал от Вольфганга великих достижений — при дворе, возможно, большем, чем зальцбургский, например при баварском дворе в Мюнхене или даже в Париже; таковы были первостепенные пожелания отца. Сын не исполнил их. Его неудачи при немецких дворах или в патрицианском Аугсбурге, в конце концов, еще можно было как-то пережить. Но потом Вольфганг Моцарт уволился со службы у своего хозяина и кормильца — зальцбургского архиепископа. С точки зрения отца, это шаг совершенно непостижимый. Его сын — так, должно быть, воспринимал это Леопольд — наносил этим серьезнейший ущерб своей карьере, своему будущему в качестве придворного музыканта. На что же он собирался жить?