Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах - [27]

Однако, этим смелым шагом новаторство Дзежвы отнюдь не исчерпывалось. Прослеживая генеалогию Вандала, Дзежва отмечает, что славяне происходят от сына Ноя Иафета. Следующими за Иафетом в ряду предков идут Иаван, Филира, Алан, Анхиз, Эней, Асканий, Нума Помпилий и Рея Сильвия, Алан (II), «первым прибывший в Европу», и Негнон. Негнон породил четырех сыновей, первым из которых и был праотец поляков Вандал. Приведенное Дзежвой родословие Вандала говорит о многом, ведь из него следовало, что в числе предков поляков были ключевые фигуры троянской и римской истории (Анхиз, Асканий Юл, Нума Помпилий, Рея Сильвия).

Уже одно это обстоятельство ставило Польское королевство в один ряд с ведущими державами Европы, такими, как Французское королевство, где тщательно культивировался миф о троянском происхождении франков. При этом генеалогия Дзежвы никоим образом не была просто конъюнктурной выдумкой. Исследователи давно обратили внимание на сходство генеалогических выкладок краковского францисканца с генеалогиями предков бриттов, содержащимися в «Истории бриттов» Ненния. Эти генеалогии, в свою очередь, восходят к франкской «Таблице народов», наиболее ранняя редакция которой датируется первой половиной VI в.[243] Мы не знаем, пользовался ли краковский автор, составляя свою генеалогию, непосредственно трудом Ненния или каким-либо другим источником, но совершенно ясно, что его генеалогическая концепция находилась в строгом соответствии с имевшимся книжным знанием. Это был именно плод ученого творчества, а не фантазия.

Собственно имперские параметры лехитского исторического мифа достигли своей кульминации во второй половине XIV в. под пером неизвестного редактора «Великопольской хроники». Этим временем датируются появившийся в тексте хроники обширный пролог, подробно повествующий о происхождении славян, лехитов и других славянских народов, а также ряд дополнений к тексту отдельных глав. Ввиду того, что эти дополнения в основном касаются Поморья и земель полабских славян, которым и в прологе уделяется повышенное внимание, в историографии высказывались мнения, что редактором хроники мог быть либо знаменитый подканцлер Казимира III Великого Янко из Чарнкова, более десяти лет проживший в Шверине и Мекленбурге, либо лицо из окружения Казимира Слупского, правителя небольшого удельного княжества на берегу Балтики, который рассматривался в последние годы правления Казимира Великого в качестве его преемника на престоле.

Детальное знание славянского мира, особенно его северо-западных областей — Поморья и Полабья — позволило интерполятору «Великопольской хроники» существенно конкретизировать образ империи лехитов, наполнив его массой историко-географических сведений. Так, при описании в восьмой главе хроники правления Земовита, сына основателя новой династии Пяста, автор дополнений не только подробно перечисляет области князей, отпавших от империи лехитов в правление Помпилиуша II, но и сопровождает перечисление подробным «историческим комментарием», выводя из славянских языков названия оставшихся за пределами империи Земовита городов (например, Бремен — от бремени, Висмар — от имени князя Вышимира, и т. д.).

Очерченные нами два основных варианта создания эпохалистской идентичности в средневековом историческом воображении — через апелляцию к легендарным варварским народам (готам, гуннам, вандалам) и через романизацию/антикизацию локальной языческой архаики — не всегда существовали в чистом виде. Они могли соединяться в исторических произведениях, рождая любопытные гибридные варианты. В славянском мире примером подобного исторического нарратива может служить так называемый «Протокол» Августина Старгардского, посвященный ранней истории Поморского княжества (1342–1347 гг.)[244]. Августин, монах августинского монастыря в Старгарде, создававший свой труд в период правления поморского князя Барнима III Великого (1344–1368 гг.), при котором Поморское княжество со столицей в Щецине достигло небывалого политического, экономического и культурного расцвета[245], создал эпохалистский этногенетический миф, ставший на несколько веков вперед основой исторического сознания поморской интеллектуальной элиты[246].

Примечательно, что, как и во многих рассмотренных выше случаях, возникновение труда Августина было связано с актуальным политическим запросом — ученому монаху было необходимо представить аргументы в пользу самостоятельности Каменьской епархии, которые бы позволили воспрепятствовать ее переходу под юрисдикцию Гнезненской митрополии, опасность которого стала ощущаться в период союза Барнима III с польским королем Казимиром Великим[247]. Описывая историю польско-поморских отношений, отличавшихся, по мнению Августина, давним антагонизмом, поморский интеллектуал обращается к истории империи лехитов, о которой ему было известно из труда Кадлубка и «Польско-силезской хроники».

Согласно Августину, после смерти королевы Ванды империя лехитов распалась на Польшу и Поморье, причем именно Поморье стало наиболее могущественной и передовой частью бывшей империи. Жители Поморья, еще именовавшиеся в то время вандалами, избрали своим королем Аттилу, ставшего основателем династии поморских князей. Интересно, что, сообщая об Аттиле, Августин не упоминает гуннов, а самого поморского Аттилу делает современником Александра Македонского. Хорошо знакомый с житиями Оттона Бамбергского и «Славянской хроникой» Гельмольда, Августин заимствует оттуда информацию о пребывании в Поморье Юлия Цезаря и основании им Волина и Вологоща. При этом поморский автор дает любопытное объяснение обстоятельствам возникновения этих городов, укладывающееся в схему древнего польско-поморского антагонизма: города Юлин (Волин) и Юлия Августа (Вологощ) Цезарь будто бы основал как крепости для защиты Поморья от поляков