Многоточие в конце человека - [2]

"В ту ночь" — это "внешний" признак, на самом деле пронизывающий все стихотворение насквозь и из каждой строки зычно напоминающий о себе. Да, Иосиф Бродский был выброшен из России, чтобы никогда не вернуться, чтобы гнать от себя всю жизнь даже и мысль о возвращении. Это — и тема, и проблема, и сюжет, и даже композиция. Это — везде и во всем. Темы как "фрагмента действительности" практически нет, действительность сплющена, подавлена авторским ее восприятием, и только в конце, собрав последние силы, она проявляется в образе буксира, кричащего, как и все той ночью. Если воспринимать сюжет как цепь событий, то именно цепи здесь мы и не находим: ничего не происходит, а только готовится произойти — нечто огромное, великое и единое…

Подходя к системе персонажей, я не могу молчать и о "хронотопе": пространство у Бродского стало вторым, и последним, персонажем "стансов", не менее важным, чем трагическое "я". Кстати, именно так поэт и решает проблему своего изгнаннического одиночества, для него оно — долгожданный выход… Когда все живые уже отреклись, остается последнее — Петербург, Ленинград, как угодно, — и оно оживает. Оно поднимается: колоссальное, даже священное — способное "осенять" и "отпевать", единственное, готовое остаться с изгоем навечно…

Трон коммунизма — табуретка у ног повешенного.

Выбор мертвецов — коммунизм.

Гуляющие в парке — "заблудшие души", чистилище.

Лица стариков — бенгальские огни.

Километры в час — километры в жизнь.

Струны — нити Мойр — судьба звука.

Звезды — точки в непрочитанных строках.

Вырезать горло молочному пакету: молоко — его последний вопль.

Дерево — сплетенье игреков и иксов. Провода — знак равенства, далее — небо…

Повторяю слова, выполняя работу эха.

Грязная посуда — Парфенон, развалины; мыльная пена — словно предисловие к рождению Венеры; моющий блюдца — почти дискобол.

Трамвайные рельсы "порезы", согревшие переулок.

Лунный свет — кровь белокровья…

Снег — будто некто внезапно нажал на "пробел".

Для очищения ночи — седьмое чувство. Ночь незаметна вокруг, но подсознательно ощутима, словно подслушивающее устройство.

Мы начались с воды.

Зевающий репетирует удушье (смерть).

Пальцы — многоточие в конце человека.

Нечто проклевывается из-под скорлупы штукатурки (дома).

В противоположность быку реагирую на красное (светофор) онемением.

Оглядываю себя, будто ищу финальную подпись автора в углу. Только где угол?

Ртуть в термометре тяготеет более к побегу, нежели к предсказанию погоды.

И на лицо отбрасывает тень грядущий череп.

…Со скоростью перехода рукоятки в лезвие (наоборот?).

Красные телефонные будки. Красное — цвет убийства; впрочем, и убийство — форма телефона, срочной связи с собой и с точкой, куда в последний раз посмотрел…

Дожди возвращают мир к наброску…

1) Чревовещание самолета;

2) мимика туч…

Небо наполовину создано из ребра стены.

Мысля, обращаю на себя Его внимание.

Проходя через сеть веток, звук становится колокольным звоном.

"Вызвать огонь на себя" может полено — или взгляд, устремленный на полено. Его преимущество в перевоплощении.

Новорожденная стружка тотчас скручивается в подобие мозга, в мысль: что дальше?!

Свет наполняет сосуд снаружи.

Часы вырабатывают иммунитет от времени…

Все крупное — неустойчиво, ибо уже способно конкурировать с целым. Целое подавляет свои отдельные части.

Ночью слух перестает воспринимать вопросительные фразы ветра. Ибо он сам вопрос.

1) Борьба воздуха со стеклом: только здравый смысл удерживает последнее от тарана;

2) колокола — звон ключей Петра, пришедшего к вратам слишком рано.

Ночь — набросок дня углем.

Смерть — превращение мимики в графику.

Аплодисменты — {в какой-то мере} форма зависти к пианисту (к его рукам).

Окна: игра в крестики-нолики с воздухом.

Скобки — могильщики, несущие слово.

Окно — Око (пропущенная буква).

Лужи — остракизм неба.

Лифты ссорятся, как супруги, — хлопая дверьми.

Движение во все стороны сразу ("на все четыре…") есть комната.

Комната создает эффект согласия с вами.

Человечество — чаша, для которой осколки — нормальное состояние.

…Трагедия человека, при условии, что он поэт, в его судьбе уже состоялась: вторжение поэзии в любую жизнь и есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек, — и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэт находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого там. Трагедия же поэта заключается в невозвратимости оттуда. Но при всем видимом равенстве антагонистов истинным горем для биологической единицы является не приобретение качеств поэта, а утрата качеств человека как всякая утрата печальнее всякого приобретения.

Всю эту классификацию трагедий почти неприлично применять к Есенину, потому что в конечном счете мы таким образом выясняем: что именно привело его в "Англетер". Думаю, смутное (на уровне сочетания звуков в строке) ощущение драматизма ситуации — и есть наш предел в этой теме, хотя опасная близость петли к любой из мелодий есенинской жизни и не настораживает ее исследователей. С другой стороны, трагедия, приведшая к смерти, — смертью направляется, и, говоря о трагедиях Есенина, мы имеем в виду прежде всего некий раритет, к судьбе поэта впрямую не относящийся, а потому — могущий быть предметом постороннего изучения.