Многоликий. Олег Рязанский - [103]

   — Господи, как в могиле. — Степан застучал кулаком по лавке. В плечах и в спине тут же взорвалась боль, будто от удара ордынского копья, когда заслонил он собой Дмитрия Ивановича в давнем бою.

Грохнула кованая дверь. Послышались шаги, вошёл Нечай. В одной руке он держал факел, в другой чистую тряпицу. Подойдя к скамье, присел на край и спросил с неожиданной заботой:

   — Болит?

   — Отпускает.

Нечай покивал, мол, так оно и должно быть, встал, прошаркал к ларю, достал давешнюю сулею с бурой жидкостью, налил на тряпицу, вернулся, всмотрелся в багровые, вспухшие рубцы, покачал головой и приложил тряпицу. Спину приятно захолодило.

   — Вот же, аспид, рожа богомерзкая, заплечный умелец, обещал полегоньку. Ан нет, не может он полегоньку, так хлещет, что небось и душу выхлестал. На месте душа-то?

   — Вроде на месте.

   — О чём задумался, стольник?

   — Да вот воспоминаю...

Нечай засопел, укрыл Степана и сказал горестно:

   — Поначалу все вспоминают. Потом думать начинают. Иные от этих дум головой об стенку бьются.

Обрадовавшись, что старик разговорился, Степан спросил:

   — Никто обо мне не спрашивал?

   — А хоть бы и спрашивал, я бы тебе не сказал.

   — Почему?

   — Потому как у нас тут тайное узилище, — с гордостью и значительностью ответствовал старик.

   — Такое уж и тайное, — вдруг озлился Степан. — Я в этом вашем тайном месте бывал.

   — Ишь ты, — недоверчиво протянул Нечай.

   — Бывал! — с вызовом повторил Степан и даже приподнялся на локте.

   — Когда же?

   — Когда хотел! И уйду, когда захочу!

Нечай обидно захихикал:

   — Чего же не захотел-то ещё? Лежишь, страдаешь.

   — Потому что вина на мне, и должен я её страданием искупить!

   — Как я погляжу, тебя тут в темноте совсем повело, человече, — сказал старик и убрёл наверх, грохнув дверью.

Степан закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дремота обволакивала, притупляя и злость, и боль, и мысли. Время тягучим потоком уплывало, и невмоготу было ни просчитать его, ни определить...

Звякнул ключ. Вошёл вновь Нечай, неся что-то тяжёлое. Бросил у ларя, зашаркал к скамье, склонился над Степаном:

   — Не замёрз?

Степан облизал запёкшиеся губы и ничего не ответил.

   — Слышь, стольник? Не замёрз?

Степан промычал что-то вроде «Не-е...».

   — Вот и слава богу. Задержался я там, наверху-то. Дела обступают так, что и вздохнуть некогда.

Нечай стал развязывать принесённый узел, продолжая говорить: — Великий князь Дмитрий Иванович тулупчик велел тебе принести. Заботится о тебе великий князь-то, боится, что замёрзнешь, заболеешь, преставишься раньше сроку и всей чаши наказания, тебе предназначенного, не изопьёшь.

   — А книги? Обещал великий князь книги.

   — Тулупчик вот, чтобы тело согреть, прислал, а книг, душу согревать, нету, не прислал. Так-то, Степанушко. — Нечай бросил тулуп на лавку. Остро пахнуло новой, невыветрившейся овчиной.

   — Ты напомни, скажи князю.

   — Великому князю, великому, — поправил Нечай. — Только, думаешь, я его вижу-то, великого князя? Это вы, ближние, с государями разговариваете.

Просите, напоминаете, молите. А мне и тут тихо, покойно, ничто не терзает. Мне при моём убожестве княжья милость — что золотая серьга свинье в ухо. Так-то... — Нечай подождал, может, ответит что Степан, не дождавшись, извлёк из узла светильник, снял факел, поджёг крохотный фитилёк, а факел затоптал, отчего из всех углов подвала прыгнули тени. Поглядел на лежащего и молча ушёл...

Боль в спине не проходила, но стала привычной, терпимой. Степан задумался, вспоминая давние времена. И теперь, спустя столько лет после победы над татарами и на реке Боже, и на Куликовом поле, удивлялся он тому, как непрочны связи русских друг с другом, с какой готовностью иной раз идут не только дружины, но и ополченья на соседей, проливая братскую кровь.

Он поднялся с лавки, подошёл к ларю, поболтал корчагу — квас кончился. Пить хотелось непрерывно, наверное сохло во рту от сухости в подвале. Степан провёл рукой по кирпичной кладке стены. Где-то здесь прочно залёг тот самый кирпич, на котором мастер вывел первые буквы своего имени. Найти бы его. Только зачем? Степан побрёл обратно к лавке, лёг.

Опять звякнул ключ. В дверь боком протиснулся Нечай, неся охапку свежей соломы.

   — Ночью-то два светильника не жги, — ворчливо сказал он.

   — А когда ночь, думаешь, я знаю?

   — Вот сейчас и будет.

   — Мне бы квасу или воды.

   — В другой раз принесу, когда утро будет.

Старик ушёл. Дверь закрылась...

И вновь волна воспоминаний нахлынула на Степана. Он не пытался ни сдержать её, ни прогнать. Прав был Нечай — что ещё делать узнику в своём глухом одиночестве, как не вспоминать. Только мысль об Алёне была невыносима, и как ни старался Степан не ворошить всё, что было с ней связано, образ всё чаще и настойчивее возникал так зримо, что хотелось кричать: «Прости, прости, если можешь!» Что с ней сейчас, как живёт, одинокая и беззащитная, отринутая от семьи и предоставленная лишь заботам Юшки, пусть верного, надёжного, изворотливого человека, но тоже лишь человека, с которым в любое время может случиться всё что угодно? Что будет с ней, так опрометчиво и безрассудно; против её воли вырванной им, Степаном, из спасительной тиши монастыря и брошенной в чужой московский мир? Ведь в глазах церкви и людей и в Рязани, и в Москве она безбожница, погрязшая в грехах.